Нелл Уайт-Смит - Демонология и я. Сны Зимы

Я посмотрел на беловолосую демонессу с глазами цвета высоких звёзд и ощутил всю её странную парадоксальную хрупкость, каким хрупким бывает само время, когда мы счастливы, и вдруг случайно замечаем это со стороны, а значит, осознаём, что всё это пройдёт. Я почувствовал очень ясно, так, словно бы со мной этим чувством поделились, поднимающуюся волну какой-то странной предрешенности событий.

Оружейница тоже на неё посмотрела, изменившись в лице. Я уверен, посмотрела тем же взглядом, что и я сам. Она набрала в грудь воздуха, чтобы ответить, но не успела: Часовщик сделал шаг вперёд, и Зима, рефлекторно обернувшись на этот звук или, возможно, на знакомое ощущение присутствия, увидела его. Она увидела, а значит, она увидит его опять.

– Я пришел сюда за межи Храма, для того чтобы просить Тебя снова взять его под Свою руку, – тихо произнёс демон. Зима молчала. Я знал, что она не хочет говорить, потому что если нарушит молчание сейчас, то, значит, однажды снова она обратится к нему так же – стоя прямо, глядя в глаза. Ведь велико время Зимы… но она сдалась.

– Ты отменишь приказ Ювелира, если приму? – произнесла она, потому что когда любишь кого-то, то сделаешь всё, лишь бы он жил.

– Я не могу, Зима, – ответил ей Часовщик, – машины мира пришли в движение, и я уже ничего не могу изменить.

– Тогда ты убьёшь Оружейницу для меня прежде, чем она уничтожит Холодный Дом, – рассудила Зима, – и я встану тебе одесную за это.

– Нет, – повторил Часовщик, – потому что это этот мир могут пожрать Тени, что теперь вокруг Холодного дома. Если бы Ювелир не угадал мою волю, этот приказ отдал бы я, но… – поспешил сказать он, коснувшись одежды и сняв что-то с лацкана. Похоже на черную брошь. Да, это такая же брошь, как у Зимы, но на одежде Часовщика я её раньше не замечал, хотя нужно признать, и не очень присматривался. – Я своей волей прекращаю наш брак, и ты…

Зима ничего не ответила. Она не успела ответить – принять Часовщика или отвергнуть, потому что тень, её тень, которая стелилась от здешних газовых рожков по металлическому тёмному полу… она стелилась неправильно. Я понял это только в тот момент, когда эта тень пошевелилась неестественно, и дальше – начала подниматься от пола, превращаясь в одно из тех вытянутых жестоких существ, что я видел на озере. Я почувствовал ужас, я понял, что это конец, и я закричал имя Зимы, и она, услышав, обернулась на меня.

Я перекинулся, я хотел броситься к ней, но взгляд её меня остановил – не полный ужаса или холода, не имевший ни капли презрения взгляд. Я понял абсолютно точно и абсолютно однозначно – она узнала в этот момент, как сильно я её люблю. Она почувствовала это ясно по одному только взгляду, потому что больше ничего – от начала мира и до его конца – больше ничего не мог я ей дать.

И это единственное, это полное и истинное моё чувство, мой первый и последний ей подарок, тронуло её сердце. Посмотрев в мои глаза, она вспомнила, как чисто и как сильно она сама однажды любила. Она вспомнила, кого она любила, и рассыпалось пеплом тёмным, пеплом белым рассыпалось всё, что тяготило её сердце. К горю моему – рассыпалось.

И потом… потом Тень бросилась на Часовщика, и Зима закрыла его своим телом. Глубоко вонзились в её белый стан черные страшные когти, и это заняло несколько мгновений, меньше секунды, но мгновений этих иначе не хватило бы великому демону для того, чтобы вскинуть взявшийся словно ниоткуда клинок и пронзить единственное светлое пятнышко на неестественном жутком силуэте. А дальше – страшный хохот накрыл это место крылом неизбывного страха.

Зима повернулась к Часовщику, и ноги её подогнулись, но он не принял её в объятья. Тёмная кровь, набухая на разорванной ткани, начала стремительно пропитывать серебряное платье демонессы. И когда Зима подняла глаза на демона, минутой раньше отказавшегося от неё, снег начал укрывать Храм. Он кружился крупными хлопьями, белый, он мягко падал во тьму там, за огромным окном башни. К порогу Храма пришла печаль Зимы. Пришла умирать. К порогу Храма, как к дому.

– Прими это, – тихо попросил демон, протянув руку, и появившаяся из воздуха Кода подала самоцветный наруч.

Кода, воплощенная красота, нынешняя женщина Часовщика, смотрела на Зиму очень пристально. Эта женщина не сумела ни сдержать дрожи, ни придать своим рукам плавность; не смогла врать в мелких движениях век. Кода пришла ликовать, да только собственное горе видела она сейчас в сидящей на коленях у ног Часовщика Зиме.