Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

– Ты думаешь о том же, о чем и я? – спросил Червоточин. – Наверное, не стоит их отпускать вот так, не попрощавшись? Это вопиющее нарушение кодекса гостеприимства. Как комиссар, я сам себе вынесу строгое предупреждение.

– Отпусти их, – попросила Нить.

– Если бы они оставили анклав здесь, им ничего не стоило сбежать. Но какой бог без сотворения человечества?

– Позволь им убежать от тебя, Минотавр.

– Скверно ты знаешь мифологию, – усмехнулся Червоточин. – Минотавр не может никого отпустить, это противоречит природе чудовища. Минотавра надобно убить, убежать от него невозможно. И знаешь, кто настоящий Минотавр, заключенный в лабиринт?

Нить прикусила губу с такой силой, что выступила капелька крови, а глаза наполнились слезами.

Червоточин взял ее за подбородок, вздернул, чтобы девушка посмотрела на него – не отводя взгляда, и сказал:

– Лабиринт – вот кто настоящий Минотавр, поглощающий всякого, кто попадает в его коридоры. А Минотавр… Минотавр всего лишь падальщик, прибирающий остатки пищи за своим повелителем. Глупцы, что думают, будто в лабиринте они могут найти выход, даже с помощью прямоточного фотонного привода. – Червоточин приобнял Нить, подтолкнул ее к стеклу, что отделяло кольцевой коридор базы от поверхности Амальтеи, вытянул руку и приложил растопыренную ладонь к поверхности. А потом потянул зажмурившуюся от ужаса Нить за собой, дальше, вперед, туда, где не могло быть ничего иного, кроме мерзлого комка снега со льдом.

«Тахмасиб» качнулся, словно он был не тяжелым фотонным прямоточником, а утлой лодочкой, в которую с берега прыгнул рыцарь в полной боевой выкладке – кольчуге, панцире, со щитом и двуручным мечом. И, возможно, даже на коне. Корнелий при всем желании не смог отыскать, откуда произросла в затуманенном перегрузкой сознании подобная метафора. Вполне возможно, именно лишний десяток «же» и стал ее источником. Фотонный движитель выходил на рабочую тягу, но Юпитер по-прежнему крепко стискивал в объятиях нежданную добычу. Приборы неумолимо показывали, что планетолет погружается в экзосферу газового гиганта. Если бы Корнелий нашел силы всмотреться в обзорный экран, он несомненно увидел, как ближе становится облачный слой планеты, эти гигантские кучевые облака всех леденцовых оттенков, которые хотелось бы лизнуть, сложись обстоятельства иначе. Каждое облако величиной с Землю или, по крайней мере, с Луну. И ослепляющая звездочка «Тахмасиб» по сравнению с ними не больше булавочной головки. Океан водородно-гелиевой смеси – неиссякаемый источник фотонной тяги, но по иронии планетолет, как Мюнхгаузен, пытался вытащить себя за волосы из болота, однако в отличие от бравого барона, с гораздо меньшим успехом.

– Падение на Юпитер – не есть ли это гипостазированная метафора приближения к божеству? Взгляни на них, дитя, – с легкой иронией указал на распростертые в ложементах тела Червоточин. – Не есть ли их положение воплощением метафоры общего состояния человечества? На заре восхождения к высотам разума оно получило благовесть, весть, переданную ей ценой собственного существования цивилизацией-предшественницей. А та в свою очередь получила ее от иной, прежде погибшей цивилизации-предшественницы и развивала благовесть миллионы лет своего существования. Но в отличие от этой эстафеты на миллиарды лет, уводящей к пределам Большого взрыва, а может и за его пределы, от благовести отказавшейся, объявив ее всего лишь одной из форм заблуждения, суеверия, первобытного мифологического мышления!

– Что… – прохрипел с неимоверным усилием Корнелий, чувствуя – еще немного, еще каких-нибудь десятых долей «же», и организм не выдержит, начнут рваться сосуды, а кровь сворачиваться.

И словно только сейчас Червоточин заметил в рубке еще двух человек. В отличие от них с Нитью, стоявших так, будто никаких десяти «же» не было, эти двое находились в антиперегрузочных коконах. Коконы от перегрузок почти не спасали, к тому же лишали любой возможности что-то предпринять для своего спасения. Бывалые космоплаватели их люто не любили и выводили из строя сразу же, как вступали в командование кораблем.

Шутовски приложив палец к губам, Червоточин на цыпочках подобрался к Корнелию и склонился над ним, рассматривая лицо комиссара, превращенное перегрузкой в жуткую маску.

– Корнелий, – позвал Червоточин, и когда комиссар приподнял веки, открывая залитые кровью глаза, удовлетворенно кивнул и продолжил: – Комиссар, как человек чести вы можете обещать стать адептом благовести, если вытащу вас из переделки? Я не требую от вас религиозного фанатизма, схизмы и прочего флагелланства. Мне безразличны клятвы верности и договора, подписанные собственной кровью. А тем более кровью чужой… – Червоточин перевел взгляд на соседний кокон. И неожиданно для себя встретился глазами с Ариадной. Он продолжил, вновь обращаясь к Корнелию: – Единственно, я заберу необходимую для дальнейшей работы вещь. Понимаю, что не вправе претендовать на плоды труда той, кого долгое время считал своей супругой, но, поверьте, комиссар, не ради себя, а исключительно во благо и торжество человечества. – Червоточин сухо рассмеялся. Разогнулся, демонстративно потер поясницу, будто затекшую от неудобной позы, повернулся к пульту и ткнул пальцами в клавиши.