Евгения Белякова - Трава на бетоне

С этой тьмой нужно остаться один на один, забыв о чужом присутствии за спиной.

Здравствуй, моя тьма. Я перед тобой, я твой. Ты знала меня раньше? Ты ползала за мной по пятам, ложась грязной тенью от неоновых реклам, ты касалась липкими пальцами моего лица, когда я сидел в старом авто, закинув ноги на разбитую приборную доску. Ты меня знала. Я тебя не знал, не знал твоего очищающего великолепия. Ты — мой выход…

Сам того не зная, я ждал тебя, моя тьма, ждал, когда вырывался из чужих рук и бил клинком, не жалея. Ждал, когда, облокотившись рукой на стену, пытался протрезветь, подставляя голову под синтетическую воду, льющуюся из пластиковой бутылки. Ждал, когда смотрел на свое расплывчатое отражение в мятых боках сломанного истребителя. Ты меня тоже ждала, да, тьма? Иначе почему ты так ласкова сейчас со мной? Почему твой холод греет, и я вижу в твоей глубине знакомые, ждущие глаза?

Арин вдруг почувствовал тошноту, и только что такая уютная тьма кинулась в лицо, ощерив провал бездонной пасти.

Он отшатнулся, но, собравшись с силами, вновь придвинулся к краю.

Скай опустил голову, следя за ним одними глазами, задумчиво щелкнул зажигалкой:

Непросто, да?

Арин сжал зубы, вспомнив, как искал и жаждал смерти, вспомнив черную глухую тоску, рвущую сердце на части. Ничего не изменилось, все осталось на своих местах, призраки остались призраками, боль — болью. Одиночество осталось одиночеством, датчик все так же мерно отсчитывает часы и минуты. Только теперь за спиной человек, который совсем недавно сказал несколько простых слов.

И теперь этот человек готов наблюдать за тем, как я стою на самом краю. Это не просто край открытого всем ветрам этажа, это край, к которому когда-нибудь придут все. Любой. Это край всего нашего мира, последний рубеж, та тонкая грань, на которой стоим все мы — все. За моей спиной сотни и тысячи людей, и все они, толпясь, глядя тоскливыми глазами, ждут своей очереди. А я всего лишь первый. От меня зависит все, стоит сделать шаг вперед и ласковая тьма раздастся, кроша мои кости. Тогда те, кто стоит за моей спиной, вся эта безликая масса жующих, плачущих, смеющихся, болтающих людей с тоскливыми глазами — призраков этого мира, — все они столпятся у края, жадно глядя на изломанное тело.

Интерес. Вечный интерес живого к мертвым, лихорадочная дрожь от прикосновения к величайшей тайне бытия.

Скаю интересно. Ему будет интересно спуститься потом вниз, подойти ко мне и посмотреть в застывшие, помутневшие глаза.

Интересно искать смысл в мертвых глазах.

Потому что потом кто-то будет искать смысл в твоих. Вечная череда, неразгаданные загадки.

Да хер тебе. Хватит экспериментов. Разбирайся в этом дерьме сам, я не хочу в этом участвовать. Я не хочу стать тем мясом, на котором можно будет с удовольствием рассматривать лиловое клеймо, проставленное фабрикой "Посмотри-Ты-Будешь-Таким-Же", самой пропиаренной фабрикой в мире смерти, которая приходит точно по времени.

Да пошел ты…

Скай, услышав эти короткие слова, поднял голову, увидел, наконец, негодующий, злобный блеск в карих глазах и красивое, искаженное болью лицо. Полный жизни, юной, отчаявшейся, истерзанной, но истинной жизни взгляд. Жизнь — она такая. Ей тоже тяжело, она тоже иногда рвется к краю, она тоже умеет ненавидеть.

Жизнь не абстрактна, она имеет свой характер и свою душу. Ее не бывает много, она умеет увлечь своим тихим, но настойчивым шепотом. И, как бы ей ни было больно, победить ее зов сложно.

В тебе, гибком, семнадцатилетнем парнишке, жизни настолько много, что даже на грани отчаяния ты не можешь преодолеть ее запреты. В тебе много жизни, Арин, чтобы ты там не думал. Иначе бы ты не вырывался раз за разом из лап смерти, иначе бы ты не смог бы выдержать лечение биопластиком, не смог бы остаться жив после операции.

Чертов мир, проклятый мир. Подойдите, суки, посмотрите в глаза мальчику, которому всего семнадцать лет. Подойдите и скажите каждый — "тебя убивал я".

Признайтесь. Признайтесь, наконец, что убивали его с самого его рождения, с самых ранних лет, по очереди, спокойно, наслаждаясь. Признайтесь и посмотрите в его глаза, кроме ненависти, вы ничего не увидите, но эта ваша ненависть, ваш яд, жрите его, суки и сдохните вслед за ним.

Это и мой яд. Это и моя ненависть. Я тебя тоже убивал. Глупости все это…

Никому не нужные слова.

Слова, ветер и кеторазамин.

Его мысли прервал визг рвущегося металла, на этаж выше, не выдержав порывов ветра, лопнула проржавевшая до язв железная пластина. Скай поднялся, подошел к Арину ближе, стал за его спиной: