Денис Луженский - Тени Шаттенбурга

Темные нити впивались в насекомью плоть, рвали ее на части, но порождение Междумирья сопротивлялось – и смертоносной паутине черного кокона, и той силе, что вливалась в него через странника. А Перегрин черпал еще, и еще, и еще… Черпал, содрогаясь от омерзения, из питающего Провал отравленного потока и щедрой рукою отдавал добытое чудовищу – как той скале, что однажды встала у него на пути…

– Я – бог!!!

– Тень… – прошептал странник собственному отражению, вкладывая в последнее усилие самого себя – всего, без остатка. – Всего лишь… моя… тень!

Не было ни нового крика, ни звона оборвавшейся струны, ни вспышки света. Темная клетка, странник, Ворг, Источник – все вдруг смялось, сжалось в точку… и пропало. Там, где недавно меж трех колонн полыхало неугасимое черное пламя, виднелись теперь лишь брызги крови на камнях и потускневший меч – все, что осталось от существа, назвавшего себя Перегрином.

День обещал быть погожим. Восходящее солнце, похожее на яичный желток, низко висело над одетыми в пестрый осенний наряд горами, тонкие облака золотились в бескрайней голубой выси, чуть заметный ветер нес холодную свежесть. На жухлой траве искрился иней, но у светила еще хватало тепла – скоро от серебристого налета не останется и следа. Хрустели ледок и камушки под копытами лошадей, поскрипывали чуть слышно оси баронского возка, что переваливался на ухабах дороги, уводящей прочь от Шаттенбурга.

Привычная, прямо-таки умиротворяющая картина: Девенпорт со своими парнями – в голове недлинной колонны, баронские слуги держатся ближе к повозке. Недоспавший оруженосец позевывал, определенно надеясь еще вздремнуть под мерный убаюкивающий шаг своей кобылы. Хорст насвистывал под нос тягучую дорожную песенку. Гейнц фон Шеербах задумчиво жевал лепешку с луком и шкварками.

Ойген фон Ройц и бургомистр ехали позади всех. Барон сидел в седле, как влитой, словно неведомо кто и неведомо когда одомашнил лошадь и придумал разнообразную сбрую лишь для того, чтобы множество поколений спустя рыцарь короны красовался на своем коне. Его спутник рядом со статным наездником походил на мешок с репой, взваленный в седло кроткого мерина, и отчаянно этого стеснялся, но Ойген не обращал на невеликие умения фон Глассбаха ровно никакого внимания. А может, просто хорошо скрывал насмешку.

– Я никак не возьму в толк, почему вы не отправились вместе с ними, – нарушил молчание бургомистр.

– В самом деле? – Фон Ройц усмехнулся в усы. – Право, Ругер, я думал, вы уже стали лучше понимать мои мотивы. Вспомните, зачем я прибыл в ваш город?

– Узнать, не якшаюсь ли я с гуситами. А потом захотели разобраться, что происходит, и…

– Захотел, значит… Ну пусть будет так. Вот, собственно, вам и ответ: насчет происходящего в городе я узнал, что хотел. Да и насчет вас, Ругер, тоже все понял.

Барон старательно сделал вид, будто не заметил, как тихонько выдохнул городской глава.

– И посудите сами, Ругер, по какой же причине я должен сейчас направляться в лесную глушь, а не двигаться прочь от вашего городка?

– Ну хотя бы интерес, – пожал плечами фон Глассбах.

– Интерес… Увы, с тех пор как император назначил меня посланником короны, я не могу испытывать интереса к тому, что выходит за рамки моей миссии. Точнее – испытывать его я не хочу . Ибо мой интерес к некоторым делам может поставить под угрозу жизнь других людей. А я, хотелось бы верить, все-таки не чудовище.

– Под угрозу?

– Ну конечно. Интерес мог бы проявить сказитель или хронист – с этой братии взятки гладки: ввернут они про заморскую птицу феникс, в пламени возрождающуюся, так ведь никто из слушателей не поплывет за море, чтобы байку проверить. Да и к чему? Чем складнее да цветистее наврано – тем интереснее, а если все сказанное на зуб пробовать – какое в том удовольствие? Мой же рассказ станут проверять очень старательно. Если же моя персона однажды вызовет неудовольствие при дворе, то не просто старательно, а с пристрастием – так, чтобы ногу не в замшевый сапог, а в испанский и не плюмаж на шлем, а крюк под ребро. Не правда ли, радостная перспектива? Так что одно дело, когда я передаю чужие рассказы и ссылаюсь на чужое мнение, и совсем иное, если рассказываю о собственном интересе. Думаете, в столице мало охотников вывернуть наизнанку чужие слова, а затем, если повезет, то и человека, их изрекшего?

– Но вы же не…

– O, sancta simplicitas! [88] Sancta simplicitas! – Святая простота! ( Лат. ) Разве же это важно? Довольно пустить мерзейшие слухи, а свободные уши найдутся. Да что говорить: тут, как помните, один отец инквизитор такого нагородил, что не перелезешь, а ведь он против столичных умельцев – не побоюсь этого слова – щенок. Поэтому я не должен знать ни о том, что стало с загадочным чужаком, ни о том, куда отправился спутник инквизитора… этот, как его… Вот видите, имя уже забыл!