Александр Владыкин - Втора. Иллюзия жизни. Том 1

Глава 1

Каждый раз, когда кто-то из нас сбегал, его ловили старшие группы, а мы, раздетыми стояли на бетонном полу и вслед за воспитателем повторяли устав, который и так давно знали наизусть. Стояли до тех пор, пока беглец не был обнаружен и возвращен в «обойму». На время поисков можно было забыть про сон, еду, усталость. Любое малейшее недовольство или неповиновение каралось жестко. В обоймах старших было десять человек, в каждой обойме свой воспитатель. Наша обойма была самая младшая. Каждые двенадцать лет выпускалась группа воспитанников, состоящая из четырех обойм. Сколько было нам лет, были ли у нас родители, как нас зовут-этот вопрос я задавала себе неоднократно уже будучи взрослой женщиной, имеющей двух сыновей и трех внучек. Я была вторая, старшая в своей обойме. Нас было девять человек и у каждого свой номер. Я начинала нумерацию, первый номер, как говорил Михалыч (наш воспитатель) временно отсутствовал. А за неимением оного, вся ответственность за воспитательный процесс и дисциплину обоймы ложилась на второй номер, то есть на меня. Восемь озлобленных вымуштрованных волчат день и ночь ели меня пронзительными холодными глазенками, и я должна была ответить на любой вопрос, решить любую проблему. Мы были одна семья, наша обойма. Нас учили действовать сообща помогая друг другу и защищая друг друга. В моей обойме отсутствовал третий номер, молчаливая девочка, лет десяти, прикосновение которой залечивало любую рану, убирало боль, где то далеко, далеко. Это был худощавый, угловатый ребенок с веснушками на пол лица. Мы с подачи Михайловича, называли её Мальвиной (а в сердцах Мартышка –по-русски.) И не было в обоймах человека, способного двигаться по скалам, без страховки, как этот ребенок. Добрая и доверчивая она придумывала для себя сказки, которые тихонечко рассказывала нам после отбоя. И почти в каждой сказке присутствовал Конь. Это было что-то не реальное, чудесное, красивое, красивое. Воспоминание о коне в обойму принес Цыган, это пятый номер. Он больше бредил Табором, табор для него был все-это была семья (типа нашей обоймы), это был такой друг, лучше всех. Он даже клялся табором, и не было клятвы священней. Когда его принимали в юные ленинцы, он так и сказал:

– Клянусь табором.

Взрослые, что прилетели на вертолете рассмеялись, а Цыган обиделся, убежал, и пришел только на отбой. В тот день его не наказали, а как только вертушка улетела…Неделю провел в пещере с крысами, змеями и пауками, последние были пострашней.

Пятый, час мы стояли раздетые на бетоне и молились уставу, а в душе надеялись на, чудо-а вдруг, вдруг ей повезло вырваться из объятий этих холодных гор, а там, там совсем другой мир-мир волшебных коней, и люди там не ходят, а летают, парят в воздухе… Мальвину принесли через два часа на брезентовых носилках, через двадцать, минут прилетела вертушка. Нам был дан отбой до обеда. Завтрак пришлось простить за отсутствием, мы даже не считали это наказанием, глаза давно слипались сами под монотонное бурчание Михайловича. Потом был подъем, построение и начинался новый день, один из многих, проведенных здесь. На вершине скалы было выстроено два домика, плавно в планированных в тело самой скалы, Михайлович говорил, что когда то здесь было море, что то непонятное, немногословный воспитатель характеризовал, как много воды. Но при каждом взгляде на неприступную белую, с вкраплениями мергеля, гору, на которой жили наши учителя и инструкторы, мне не верилось, что даже капля влаги могла удержаться на вершине Агдага. Солнце всегда всходило с одной стороны, делая скалу слегка розовой, и чем выше оно поднималось по небосклону, тем четче проявлялась чистота и белизна неприступной скалы, на которой как бы случайно, зацепились чахлые кусты высокогорного кизила, колючего, гибкого, прочного, которому бог не дал достаточно листьев и ягод. Тренировочный лагерь, в котором мы жили, находился в долине, окруженной со всех сторон горами, вернее это скорее было плато, с многочисленными оврагами и обрывами, густо заросшими травой, кустарниками, а кроны деревьев покрывали малочисленные тропы, протоптанные обоймами за годы обучения. Где-то из глубины этой дикой местности слышался непрерывный гул, чередующийся с плесками и редкими стонами. Подземная река, говорил Михайлович, примета есть такая, сильно стонать будет, жди землетрясения. В горах трясло не сильно, но часто. Мы здесь жили и привыкли к колебаниям почвы, а неверующий Михайлович, каждый раз мелко крестился, как таракан, смешно дергая усами.