Брайан Стейвли: Клинки императора

Он шагнул в сторону от изувеченной туши.

– Хенг захочет, чтобы я это нарисовал, – пробормотал он, заставляя себя вновь повернуться к месту бойни.

Любой, имеющий кисть и клочок пергамента, сумеет сделать набросок, однако монахи хин ожидали от своих послушников и учеников большего. Рисование – следствие ви́дения, а у монахов был свой особый способ видеть. Они называли это «сама-ан» – «гравированный ум». Разумеется, это было всего лишь упражнение, шажок на долгом пути к достижению ваниате, полного освобождения; но и это искусство могло принести пусть и небольшую, но пользу. За восемь лет в горах Каден научился видеть, действительно видеть мир таким, какой он есть: след пятнистого медведя, зубчики на лепестке вилколиста, вздымающиеся башни отдаленных горных вершин. Бесчисленные часы, недели, даже годы он смотрел, вглядывался, запоминал. Каден мог с точностью до последней черточки нарисовать любое из тысяч растений и животных и запечатлеть в памяти любую сцену длительностью в несколько ударов сердца.

Он дважды медленно вдохнул и выдохнул, освобождая место в голове – готовя чистую дощечку, на которой будут выгравированы все мельчайшие детали. Страх оставался, но он был препятствием, и Каден как мог умалил его, сосредоточившись на текущей задаче. Подготовив дощечку, он принялся за работу. У него ушло лишь несколько вдохов и выдохов, чтобы запечатлеть оторванную голову, лужи темной крови, изувеченную тушу животного. Линии были уверенными и точными, тоньше любой кисти, и, в отличие от обычной памяти, мысленное рисование оставило яркий, четкий образ, незыблемый, как скала под ногами, – такой, который он сможет при желании воссоздать и внимательно изучить. Каден завершил сама-ан и позволил себе длинный осторожный выдох.

– Страх есть слепота, – пробормотал он, цитируя старый хинский афоризм. – Спокойствие – зрение.

Мудрость древних служила слабым утешением свидетелю кровавой сцены, однако теперь, когда в памяти были выгравированы подробности убийства, Каден мог наконец уйти. Бросив через плечо взгляд на ближние утесы – не затаился ли в них хищник, – Каден двинулся к устью расщелины. Ночной туман уже переваливал через горные вершины. Каден несся наперегонки с темнотой вниз по неверным тропкам; его сандалии мелькали рядом со сбитыми с деревьев ветками, рядом с предателями-камнями, готовыми кинуться под ноги, чтобы человек сломал лодыжку. Ноги, озябшие и одеревенелые после многочасового осторожного выслеживания козы, постепенно разогревались от движения; сердце установило ровный ритм.

«Ты ни от кого не убегаешь, – повторял он сам себе. – Просто торопишься домой».

Впрочем, у Кадена вырвался тихий вздох облегчения, когда спустя милю тропа обогнула отвесную, похожую на башню скалу – монахи называли ее Коготь – и далеко впереди показался Ашк-лан. Горстка каменных строений жалась на узком уступе в тысяче футов внизу, словно пытаясь отодвинуться подальше от бездны. В нескольких окнах тлели теплые огоньки. Наверное, в кухне при трапезной в очаге развели огонь, а в зале для медитаций зажгли светильники; слышится тихий гул: монахи уже совершают вечерние омовения и ритуалы…

Безопасность. Это слово непрошеным появилось в его уме. Там, внизу, ждала безопасность, и Каден невольно прибавил шаг – заторопился к этим слабым, скудным огонькам, убегая от того, что таилось в неведомой темноте позади.

Каден бегом пересек уступ перед центральным двором Ашк-лана, но сбавил темп, оказавшись внутри. Его тревога, столь острая и ясно ощутимая при виде растерзанной козы, понемногу утихла, пока он спускался с горных вершин и подходил все ближе к монастырю, откуда веяло теплом и дружелюбием. Теперь, направляясь к основной группе строений, он чувствовал, что глупо было так нестись. Конечно, смерть животного оставалась загадкой, однако и горные тропы могут быть опасны, особенно для тех, у кого хватает ума бегать по ним в темноте. Каден перешел на неспешный шаг, собираясь с мыслями.

«Мало мне было козу потерять! Если бы я умудрился еще и ногу сломать – вот тут-то Хенг точно исхлестал бы меня в кровь!»

Гравий монастырских дорожек хрустел под его сандалиями. Это был единственный звук, не считая жалобных завываний ветра, то налетавшего порывом, то вновь стихавшего, то принимавшегося кружить меж узловатых ветвей деревьев и холодных каменных стен. Все монахи были уже внутри; кто-то сгорбился над миской, кто-то постился, сидя со скрещенными ногами в зале для медитаций и постигая пустоту. Подойдя к трапезной – длинному, низкому строению, источенному ветрами и дождями до такой степени, что оно казалось едва ли не частью скалы, – Каден приостановился, чтобы зачерпнуть воды из бочки возле двери. Сделав глоток и чувствуя, как вода стекает в глотку, он выровнял дыхание и замедлил биение сердца. Не стоило подходить к умиалу в состоянии смятения, со спутанными мыслями. Превыше всего монахи хин ценили спокойствие и ясность. Учителя не раз пороли Кадена за беготню, за крики, за излишнюю поспешность, за необдуманное движение. К тому же он теперь дома; вряд ли убийца козы станет рыскать здесь, среди этих суровых построек.