Дэйв Хатчинсон - Осень Европы [litres]

Павел спал в термокальсонах Damarts, которые прислала из Англии его шлюха-дочь. Если бы его дети хоть что-то соображали, они бы прислали ему генератор или какую-нибудь навороченную американскую топливную ячейку, о которых ему рассказывал Новак. Электрическое одеяло и термобелье. Поразительно.

Поверх термобелья Павел натянул стеганые штаны и толстый свитер. Влез в ботинки и пошаркал на кухню, дыхание слабым туманом срывалось с его губ.

На кухне стоял ошеломляющий запах, который Павел перестал замечать с годовалого возраста. Он исходил от ляжек зубров, висящих прямо под низким потолком, от сотен ниток сушеных грибов, от толстых пропотевших носков, сушившихся у плиты с двумя конфорками, от кофе и каши, варившихся десятилетиями, от сырой шерстяной одежды, свечей из домашнего воска и по крайней мере дюжины собак, сменивших друг друга за долгие годы.

Сейчас у него был большой белый зверь, горная собака с юга. Он назвал ее Галина, в честь второй жены, которую она напоминала по характеру.

Когда он вышел из спальни, собака заворочалась в углу в своем гнезде из тряпок и древних газет. Она весила ненамного меньше, чем он, а ее шкура была свалявшейся и грязной; она подняла свою тяжелую голову и посмотрела на него безумными глазами.

– Рано, засранка, – пробормотал Павел, взял немытую сковородку с кухонного стола и бросил собаке. – Жди, чтоб тебя.

Собака дернулась с неправдоподобной скоростью и поймала пастью рукоятку сковородки, летящей мимо. Уронила сковородку и обследовала ее мерзким красным языком.

– Засранка, – сказал Павел и открыл входную дверь. Дерево двери разбухло, как политик, как любил повторять Новак всякий раз, когда навещал его, и Павлу пришлось приложить силы, чтобы вытолкнуть ее наружу. При этом он заметил новые прострелы в теле.

Туалет находился в пятидесяти метрах, на опушке леса. Дверь от него сгнила уже много лет назад, Павел стянул штаны, открыл клапан сзади на термобелье и уселся, глядя на дом.

Домик все еще казался охотничьей избушкой из сказки, которую и должен был напоминать, когда его начинали строить в первые годы прошлого столетия: тогда герцоги и принцы приезжали сюда охотиться на зубров, оленей и кабанов. Домик выглядел еще довольно крепко, хотя время его не пощадило. Все окна на втором этаже были выбиты, большинство на нижнем – тоже, их заколотили досками, которые с годами стали серебристыми. Веранда вдоль фасада – правда, это была уже более поздняя достройка – сгнила, стала опасной, туда теперь сваливался хлам. И прошло уже… ну, он даже не помнил, когда в последний раз из трубы поднимался дым; казалось, что всю свою жизнь он предпочитал газ в баллонах, а труба уже наверняка наглухо забита старыми птичьими гнездами и мусором.

Последние четыре-пять лет он подумывал снова открыть верхний этаж. У него не было особой нужды в этих комнатах, после того как иссяк поток туристов, но он думал, что, может быть, какие-нибудь охотники из прошлых заездов могли забыть там что-нибудь ценное, а раз дети-имбецилы не в состоянии ему помочь, пора подняться по лестнице и поискать что-нибудь на продажу в деревне.

Его кишки с годами, как и все вокруг, стали работать медленнее, но он был не против. Иногда он сидел здесь по часу и больше, глядел на дом и думал. Вид никогда не менялся: вечный вид на дом. Иногда он планировал, что сделает с домом; иногда думал, как пойдет и скосит еще метр новых зарослей вокруг поляны, на которой тот стоял. Он редко осуществлял свои мечтания, но они его успокаивали и отвлекали от все более своевольной пищеварительной системы.

Этим утром, к примеру, он задумал прочистить дымоход. В гостиной – куда он не входил уже года три – имелся камин шириной почти в три метра, окруженный старинной витой железной решеткой, все еще с горкой древнего пепла. Он знал, что дымоход ему теперь не по карману, а заплатить за работу другим нечем, но ему было приятно просто размышлять об этом, а теперь он заодно подумывал о том, что где-нибудь можно продать и старинную решетку, если ему будет не лень оторвать ее от камина.

Наконец закончив, он подтерся вырванной из Gazeta Wyborcza страницей, натянул штаны и вышел из туалета.

Дом был со всех сторон окружен лесом. За туалетом расходились темные ряды дубов и елей, сосен, буков и ольхи, населенные зубрами, оленями, тарпанами, бобрами и кабанами. Последний темный закоулок Европы, как говаривал Новак. Он находился на границе Польши и Литвы, но та менялась по капризу истории с тех самых времен, когда придумали границы. Лес успел побыть польским, литовским, немецким, русским. Здесь хоронили секреты, а беззаконие послекоммунистических лет как в Польше, так и за границей, удобрило деревья несметным количеством тел. Павел повидал все, но впечатлило его немногое.