Симона Вилар - Сын ведьмы [litres]

Ну а где свадьбы, там и пиры застольные, с играми, гуляниями, катанием на тройках. Весело было той зимой в Новгороде! К тому же постепенно разошелся слух, что в числе прибывших с Добрыней была и его мать, известная чародейка Малфрида. Многим любопытно было на нее глянуть, но все никак не могли понять, где же матушка посадника? Правда, сидела на пиру с гостями некая веселая черноглазая красавица, да только кто же подумает, что эта молодица – родительница самого почтенного Добрыни?

Однако после свадьбы Малфрида вскоре уехала из города. Сопровождал ее худощавый нелюдимый спутник с повязкой через один глаз. А так как сам посадник сразу после пиров с головой погрузился в местные дела и заботы, то проводить их до Рюрикова Городища вызвался только священник Сава. В пути он заметил, что чародейка холодно держится со своим спутником, потому и сказал при прощании:

– Ты не сильно ворчи на Мокея за то, что он согласился креститься. Он ведь, почитай, половину души оставил за Кромкой, а как можно к жизни вернуться, если не позаботишься о спасении души? А Христос милостив, он примет всякого, кто уверует в него всем сердцем. Так что у Мокея теперь есть надежда пожить по-человечески.

Малфрида лишь опустила лицо в пышный воротник лисьей шубки. Склонилась так, что длинные колты-подвески из-под расшитой шапочки скользнули по скулам.

– Я Мокею не нянька. Хочет креститься – его воля. Да и не было в нем никогда ничего чародейского. Обычный он. А то, что от силы Кощеевой ему перепало, забыть поскорее хочет. Где уж ему понять, каково это, когда силу волшебную всю жизнь имеешь.

– А тебя так уж и радует волшебная сила? – чуть подмигнул ей Сава.

В темном одеянии священника, в скуфье 99 99 Скуфья – повседневный головной убор православного духовенства. куполообразной с нашитым крестом, он смотрелся как настоящий служитель церкви, и ничего от бродяги, проделавшего столь долгий путь, в нем теперь не осталось. Даже стать, казалось, стала другой, и теперь не богатырский размах плеч привлекал внимание, а некая плавность во всех движениях, словно Саве никуда больше торопиться было не надо. Только в глазах светилось прежнее удалое веселье да улыбка была все такая же ясная. Правда, когда он улыбался, в глазах его все же читалась легкая тревога. Ведь Сава хорошо знал Малфриду, знал, что рано или поздно ее темная кровь начнет брать над ней верх. За время их долгого пути на Русь, когда им пришлось идти через далекие северные земли и плыть по водам Колдовского залива, где их подобрали на варяжскую ладью, а также преодолевать пустые и дикие земли биарминов, она порой вдруг начинала темнеть и выпускать когти. Но теперь это ее саму пугало. И тогда она тянулась к Мокею, звала к себе. Не хотелось ей снова в чудище превращаться: проведет ночь с полюбовником – и опять весела, опять спутница их верная, подруга милая.

А почему Мокея выбирала, когда на нее даже кое-кто из пленников засматривался восхищенно? Видимо, что-то роднило их с бывшим кромешником. И не только общий сын Добрыня, но и пережитые несчастья. Они подолгу о чем-то говорили, порой плакали оба, порой чему-то смеялись. Было видно, что им хорошо вдвоем, что нежность и доверие между ними. Только когда Мокей стал поговаривать, что хочет прийти под защиту Спасителя, Малфрида на него не на шутку рассердилась, ссорилась с ним, даже оставить в пути своих спутников подумывала. Но не ушла же! Значит, и ей, дикой ведьме, нужны людское тепло и забота.

Тут, в Новгороде, Добрыня ее богато одарил, хотел в тереме своем поселить, однако она отказалась: слишком много христиан тут, сказала, того и гляди уговорят ее в церковь пойти. Сын не стал ей перечить, но предложил, пока холода не минуют, пожить в Городище, чтобы отдохнула от всех тревог и долгого опасного пути. А когда Мокей вызвался сопровождать ее, Добрыня даже обрадовался. Ему самому спокойнее будет, если рядом с Малфридой останется кто-то, кому она дорога. Может, тогда и не одичает снова, потянется к близкой душе.

Малфрида, признаться, и сама не понимала, чего же она хотела. Но в Городище жила уютно, хотя порой пугала челядь, когда глаза ее вдруг желтым огнем загорались. И начинали люди ее тогда сторониться, плевались за ее спиной, крестились. А она злилась на них, прогоняла. Только Мокей и мог с ней справиться, обнимал, удерживал, пока не сникала, грустить вдруг начинала.

– Вот так и живу, Мокеюшка, сама не зная, где спокойствие и приветливость найду. Такая уж, видно, недоля моя…