Генри Олди - Если герой приходит [СИ litres]

Туман клубился над морем в безопасном отдалении. Вернуться? Урвать и себе клочок суши? Нет, туман еще долго не решится на этот подвиг.

– Далеко собрался, старик? Не видишь, кто перед тобой?!

Старик был хром. Старик был слеп.

А окрик был насмешкой. Человек, задавший путнику два вопроса, один за другим, отлично понимал, что калека вряд ли в состоянии собраться так уж далеко. И не слепцу видеть, кто преградил ему дорогу этим вечером.

– Не вижу, – спокойно ответил старик, кутаясь в дырявый плащ. – Прости меня, но мои глаза давным-давно утратили зоркость. Кто же ты, остановивший меня? По голосу я слышу, что ты мужчина средних лет и крепкого телосложения. Наверное, ты способен сломать мне хребет легче, чем юноша ломает прибрежный тростник для свирели. Но также я слышу, что у тебя доброе сердце. Ты не причинишь вреда беспомощному старцу.

– Да ты зорче сокола! Я и впрямь добряк!

– Он сама доброта! – поддержали вожака двое товарищей. – Чье второе имя Милосердие? Не твое ли, Эвбулей [3] Эвбулей – «дающий благие советы». Мужское имя, а также эпитет Зевса. ?

И вся троица зашлась хохотом.

Слепой не видел их. Значит, незачем и тратить время на их описание. Можно лишь заметить, что да, все трое были средних лет, а двое – крепкого телосложения. Третий, мелкий и тщедушный, должно быть, не родился как обычные люди, а вихрем выскочил из чрева своей мамаши. Он не мог устоять на месте: крутился, вертелся, приплясывал. В пальцах его правой руки мелькала хищная рыбка с блестящей чешуей.

Нож. Острая бронза.

Что делал нож? То же, что и хозяин. Плясал, вертелся, крутился.

– Мне понравился твой рассказ, – отсмеявшись, заметил Эвбулей. – Там, в харчевне. Я часто слышал сказки про Сизифа, великого хитреца. Признаюсь, Сизиф – мой кумир. В нем мне нравится все, кроме наказания. Кому по душе вечно толкать камень в гору? Нет, это не для меня. Но ты поведал слушателям кое-что новое, чего я не знал. Золотая цепь, а? Он связал бога смерти золотой цепью?

Старик кивнул.

– Жаль, что у меня нет ни цепи, ни золота.

– Жаль, – согласился старик.

– Проклятье! – гнул свое Эвбулей, нимало не интересуясь согласием или возражениями калеки. – У меня нет золота. Нет серебра. Нет теплой одежды. Нет хорошего вина. У меня нет даже кубка! Завалящего кубка из дрянной меди, с дешевыми камешками по ободку! У меня нет, а у тебя есть. Я видел, как жирный торговец, восхищенный твоими россказнями, подарил тебе этот кубок. Тебе не кажется, путник, что судьба несправедлива?

– У меня есть кубок, – эхом откликнулся старик. – И судьба воистину несправедлива. Ты прав.

– Дай его мне! И тогда мы скажем, что у тебя кубка нет, а у меня есть. Возможно, тогда ты доживешь до завтрашнего дня.

Нож в пальцах мелкого порхал все быстрее. Бронзовому клинку не нравились слова вожака. Какие? Требование отдать кубок? Обещание сохранить старику жизнь?!

Эвбулей хотел кубок. Нож хотел крови.

– И опять ты прав, – старик пожевал запавшим ртом. Можно было подумать, что он пробует истину разбойника на вкус. – Ты заслуживаешь кубка, не я. Что стоят жалкие россказни перед гордой силой? Боги на твоей стороне, Эвбулей.

Он снял котомку, поставил на землю. С трудом присел рядом, потерял равновесие, шлепнулся боком на землю. Засмеялся над своей неуклюжестью, достал из котомки кубок, протянул Эвбулею:

– Вот. Забирай.

Вожак взял кубок. Спросил:

– Что у тебя в котомке?

– Две лепешки. Было три, одну я съел на ходу. Связка луковиц. Круг козьего сыра. Маленький, если по правде. Шляпа из войлока.

Плясал нож. Бесился. Старик был болтуном.

Зачем жить такому?

– Хочешь проверить? Забрать? Тогда бери всю котомку, так легче будет унести.

Эвбулей не стал проверять. Он даже отвечать старику не стал. Во все глаза, пятясь, вожак смотрел на белого коня, выросшего позади слепца. Откуда взялся конь? Соткался из воздуха? Слетел с неба? Вынырнул из земных глубин?! Останься дружки Эвбулея на месте, вожак уже врезался бы в них спиной. Но нет, дружки тоже пятились, и как бы не быстрее своего предводителя. Повернуться и кинуться прочь, сверкая пятками, им мешал страх. Казалось, стоит оторвать взгляды от коня, показать ему затылки, стриженые овечьими ножницами – и случится страшное.

Конь? Живой кошмар.

Вдвое больше самой рослой лошади отсюда до Крита, он рыл землю копытом. Храп жеребца заполнял вселенную, врывался в уши разбойников, раздирал их, лишал слуха. Все звуки мира гасли, кроме этого храпа. Бешеные глаза горели двумя кострами, разведенными ночью в честь Гекаты Шестирукой. Пара мощных крыльев соткалась над крупом. Крылья бились, трепетали, превращая коня в Зевесова орла, кровопийцу Эфона.