О прежнем атамане, конечно, горевали немало, но нашлись среди казаков и такие, кто даже радовался новому вожаку, постепенно окружавшему себя сонмищем прихлебателей и дружков.
– Ужо, – на привалах бахвалился Олисей, – идола златого добудем – вы все боярами станете. А уж остальные как Бог даст.
Темноглазая Олена с едва не вылезавшей из рубахи тугой упругой грудью довольно кивала, поддакивала, иногда даже и словечко кой за кого замолвляла, а могла и облить помоями, сгнобить – запросто. Как хозяйка держалась, никого не боясь… лишь отца Амвросия все же немножко побаивалась.
Все дружки-прихлебатели сидели по вечерам наособицу, своим – атаманским! – костром, лучшую пищу ели, даже поставили на одном из стругов бражицу из малины да ежевики – при таком-то тепле живенько ягоды вызревали, а брага – еще быстрей.
– Пейте, братие! – ухмыляясь, самолично разливал Мокеев. – И ты, Олена, пей!
Солнце тускнело, выкатилась в небо луна. Жарко горели костры, отражаясь в темной воде оранжевыми дрожащими звездами.
Подняв серебряный кубок, среди прочего добра взятый казаками на саблю еще в Кашлыке, Олена глянула на атамана, улыбнулась устами медовыми:
– За тебя, Олисее! За атамана нашего лихого… а иного нам и не нужно. Так, казачки?
– Так, так! – дружно подхватили прихлебатели. – Слава атаману Олисею Мокееву, слава!
Вроде и немного-то их и было, дружков, всего-то около дюжины, а все остальные казаки их, честно говоря, побаивались, промеж собой называя «ближний круг». Только некоторые не боялись, презирали открыто, да и к костру атаманскому редко шли, даже когда и звали. Средь них, само собой, священник, отец Амвросий, да Василий Яросев, десятник, да бугаинушко Михейко Ослоп, ну и весельчак Ганс Штраубе… Силантий Андреев же вел себя нерешительно – новоявленного вожака не поддерживал, но и открыто выступать не решался.
А Мокеев уже свои порядки завел: дружков из «ближнего круга» в караулы не ставил, каждому по ненэцской деве дал и подумывал уже и к полоняницам бывшим подобраться… да покуда отца Амвросия, гад толстощекий, побаивался.
Олисей жил с Оленой открыто, никого не таясь, даже на людях тискал ее без стесненья… Кто-то плевался, кто-то ругался, а кто и рукой махнул – пусть его тешится, лишь бы до идола дойти да взять лихим ударом!
– Слава атаману, слава! – обновив бражицу, снова закричали прихлебатели.
Олена, отпив из кубка, чмокнула расплывшегося от нагуленного жирка Мокеева в щеку, шепнула:
– От немца бы десяток забрать надобно, разжаловать – что нам, своих, русских, десятников не найти, что ли? Вон хоть Семенко!
Семенко Волк – молодой, да ушлый уже, паренек с бегающим взглядом и кудрявым темным вихром – довольно осклабился да громче других атаману здравицу закричал, а потом и вовсе бухнулся на колени едва ль не в костер, рванул на тощей груди рубаху:
– Ах, атамане, на все для тебя готов! Хучь в огонь, хучь в воду.
– Вот-вот, – обняв захмелевшего вожака, с жаром зашептала Олена. – Ты присмотрись к пареньку, Олисей, паренек верный, наш… не какой-нибудь там, прости, Господи, немец!
Мокеев вальяжно махнул рукой:
– Быть тебе, Семка, десятником!
– Коли одно дело сладишь… – сверкнув очами, продолжила дева.
Тихо промолвила, едва услыхать, да Семенко прозвище свое недаром получил – чуткий был, что надо услышал.
Присел рядом на бревнышко, зашептал:
– Только прикажи, матушка-атаманша, все для тебя слажу.
– С утречка подойди, я скажу, что делать.
Не забыл Семенко Волк, с утречка, едва засветало, подобрался к шатру атаманскому, покашлял, позвал тихонько:
– То я, Семен, матушка-атаманша.
Знал, сам-то Олисей дрыхнуть может долго, а вот дева его, жонка невенчаная, коли что задумала, не проспит, не отступит.
Вот и сейчас не проспала, вспомнила:
– А, ты… Хорошо, что пришел. Сюда, к пологу присядь…
Шатер атаманский вдалеке от других стоял, опять же, как его костер – наособицу, чтоб не докучали, не мешали.
Дрогнул полог золоченый, Олена высунулась, очами сверкнула да тихонько, шепотом, молвила:
– Седни на струг-то не торопись, потом на челночке нагонишь, тут будет для тебя одно дело. Дело тайное, важное.
– Все, матушка, исполню, – истово перекрестился Волк. – Говори, чего делать-то?
– Ондрюшку Усова, дурака, что в десятники заместо тебя метит, знаешь?
– Знамо, знаю, матушка. Одначе не дружимся мы, нет.
– Оно и хорошо, что не дружитесь. Слушай, дело какое к тебе…
…Отец Амвросий нынче поднялся пораньше – рясу в водице выстирал, мирскую рубаху надев, да так в мирском опосля и остался, хоть и грех, да не ходить же в мокром. А к обеду, Бог даст, высохнет ряса-то.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу