Борис Виноградов - Последняя седмица. Откровения позднего агностика

Петрушка, вечно ты с обновкой…

Достань-ка календарь.

(А. С. Грбоедов)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Помню, в 2005 году на вступительных экзаменах в МГУ я взял вольную тему сочинения и назвал ее «Я и Горбачев». Дело в том, что накануне нас – вчерашних школьников, абитуриентов собрал декан факультете журналистики Ясен Николаевич Засурский, который пригласил на «встречу с молодёжью» и Горбачева. Не могу сказать, что встреча прошла очень интересно, но она точно повлияла на выбор темы моего сочинения.

Горбачевскую эпоху, писал я, сидя в аудитории 208, помню смутно. На периферии детской памяти засели такие слова, как «перестройка», «гласность»… Тогда я, конечно, не понимал их значения, постигая огромный мир через другие, более ясные и близкие к моему сердцу звуки, как постигает мир каждый ребенок. Это звуки песен, что пела нам мать, вечерних мультиков, голоса дворовых ребят, щебет весенних птиц, шум ветра за окном.

И только кухонный радиоприемник, который включал по утрам отец, доносил до моего уха малопонятные слова, которые так или иначе были связаны со словом «Горбачев». Постепенно их становилось все больше: «Форос», «ГКЧП», «путч», «Беловежье»… Осталось на душе что-то тревожное, смутное. Как непогода, как хмурое ненастье, которое наложило отпечаток на лица, дома вокруг Преображенской площади, на город и весь окружающий мир.

Только потом до меня дошло, что эти тревожные ощущения – отзвуки ушедшей эпохи. А засевшие в голове термины – не что иное, как эхо большого несчастья. Я родился в Советском Союзе и рос до трех с половиной лет. Вот почти 30 лет, как этой страны нет. Но она живет в моей памяти. Нынешняя Родина-мать ничем не хуже, я её тоже люблю. Однако не могу избавиться от мысли, что у меня была та, первая, настоящая. Будто меня оторвали от неё, а затем приютили.

Я чувствую связь с ней, будто до сих пор связан крепкой пуповиной. Нет, это не ностальгия, которой подвержены более взрослые. У меня уже свой опыт, есть с чем сравнивать. Не люблю, когда ее называют «казармой», «тюрьмой народов», «агрессором». Я всегда доверял старикам, строившим ту большую страну, ветеранам, бросавшимся в смертельную атаку с криками «За Родину!» Никогда не спрашивал моего соседа дядю Васю, почему он каждый год на 7 ноября и 9 мая вывешивает красный флаг. Это было его время, оно ему дорого. Но оно куда-то ушло.

Теперь я сам фиксирую важные моменты истории. Тогда на Моховой мы спрашивали Горбачева, почему распалась страна, зачем новая власть ругает старую, почему между нами вражда? Отчего мы то и дело переписываем историю? Ведь она у нас одна. Мы что, обречены жить в эпоху перемен, так и будем реформировать то экономику, то армию, то медицину, то образование…

Но Михаил Сергеевич больше рассказывал о себе. О том, что его в свое время не поняли, не поддержали. О том, что народ был не готов, что все вокруг оказались предателями. Да еще о том, что родился в марте, в марте они поженились с Раисой Максимовной, в марте был назначен секретарем Ставропольского обкома, в марте его избрали Генеральным секретарем ЦК КПСС, в марте начал свою перестройку…

Было ощущение, что на многие вопросы он и сам не знает ответа. А я в том сочинении попытался ответить на них сам так, как бог на душу положит. Кстати, я тоже родился в марте.

Книга «Последняя седмица», на мой взгляд, интересна тем, что она раскрывает многие детали, подробности тех событий, что стали причиной «крупнейшей катастрофы ХХ века», а теперь во многом определяют нашу бренную жизнь. Отец не хотел её печатать, говорил, что она не для «широкого круга читателей», а для тех «кто понимает». Наверное, имел в виду тех, кто понимает его. Но я всё-таки думаю, что и среди «широкого круга» найдется немало тех, кого она заинтересует.

Павел Виноградов, журналист

День первый. Юрик

Звонок от Юрика спутал все карты и нарушил плавный ход мыслей. Марш энтузиастов кнопочного мобильника «Нокия» грянул в абсолютной тишине, в момент безмятежной дрёмы и забытья, когда ты, блаженствуя на свежей больничной койке, пахнущей лекарствами и стиральным порошком, только настроился на иждивенчески-паразитический лад и уж готов был вкусить все прелести принудительной госпитализации. Мысли, и без того обрывочные, стали совсем дискретные, резвые, как газмановские скакуны. Побежав стремглав, они образовали такой бурный поток клипового сознания, что я уже не мог удержаться в привычно житейской колее, и меня понесло все сильнее в неведомую даль.