Лами Кой - Его багровые лилии

У реки я почувствовал, как задыхаюсь, и сердце, бешено колотясь, перекрывает мне доступ к пищеводу и бронхам. Я не мог испить той самой воды, что сейчас была передо мной, тем более такой холодной, хотя и ощущал, как у меня все пересохло во рту, или начать нормально дышать, а Джиро выглядел в тот мрачный день так по-злодейски, что казалось он сейчас схватит меня рукой за затылок и ткнет носом в булыжник на дне реки. Но он молча, как рыба, подпрыгивающая на выступах в воде, ждал, когда у меня закончится этот приступ.

Небо закоптило дымом, скрывающим даже густые тучи, с которых моросью капал дождь. Всю шею покрывала гусиная кожа от влажного и холодного ветра. Голову мою, в глазах которой от усталости все расплывалось, терзали два разных ощущения: больше нет пугающего жара огня, с одной стороны, и, с другой, сейчас смертельно холодно от дождя и близости быстротекущей горной речки. Длинные волосы Манджиро облепили его голову и потемнели, и, стоя по колено в воде, с силой бьющей его по ногам, он пытался голыми руками изловить рыбу. Я воззвал к своей памяти, чтобы в это время экстренно построить хотя бы детский шалаш, который умели по-всякому делать мальчишки. Я взял небольшую возвышенность над ручьем и два рядом стоящих дерева, сучья которых удобно для меня располагались на нужном уровне и нужной параллели, чтобы я мог закинуть на них как каркас тонкий ствол молодого дерева, что снесли ветер и дождь. Закрепил, приставил к ним и уложил внизу еще несколько длинных, хотя большинство из них и были сырыми или сыроватыми. Поверх в два слоя накидал богатых хвоей веток с травой. Маня бросил мне в траву рыбу и вернулся сюда же от старой поваленной березы с сухой корой и сучьями, пока я по его приказу искал сухие шишки. Он развел огонь теми спичками, что всегда прятал по одеждам в разные места, выложил обстриженные под «воротнички» из стружек березовые веточки и поджег их со смоляными шишками, а поверх уложил расщепленную кору. Оставшееся, что он не использовал, он спрятал пока в шалаше на самом сухом дереве. «Почему ты ловил рыбу голыми руками, если у тебя был нож? – спросил я у Манджиро. – И всегда у тебя с собой и спички, и нож?». Он же убрал рукой надоедливый волос, приглаживаемый каплями небесных слез, улыбнулся мне, точно добродушный ребенок, и ответил: «Я что, дурак, чтоб на рыбу живую с ножиком лезть? Это сейчас я могу ее спокойно почистить, а тогда был почти честный бой. И то, течение, бьющее ее в камни, явно было не на стороне этой глупышки. Так и прыгала мне в ладони… Тут только ловить надо». «А смешно это… – подумал тогда я, – мы бежим от пожара в этот ледяной лес, чтобы развести огонь в нем под навесом и прятаться от холода больше, чем от разбойников, решивших избавить от участи жить в своем доме нас. Мы не тряслись от страха, а сейчас будем трястись от недостатка тепла». Какая-то детская несправедливость встала комом в горле у меня, и я разгорячился, почувствовав, как огонь моей крови заставляет полыхать лицо, точно я девятилетняя девчонка на отчете у матери за поцелуй в щечку от «плохого мальчика». Я, помню, сам был даже этим мальчиком. Маня сказал как-то мне: «Попробуй подойти к девчонке». Я решил, что пора мне стать, видимо, мужчиной, раз даже Манджиро об этом заговорил, но она расплакалась и убежала, а потом еще получила от матери за то, что подошла ко мне, отбросу небольшого шипящего ведьминского общества.

После того, как мы умяли сочную рыбешку, из-за деревьев и стен бушующего ливня, от которого нас укрывали шалаш и навес с теплым костром, до меня донесся лишний, посторонний звук – вой, но не волчий… Я попытался вспомнить все, что читал о лесах, пытаясь понять, что это был за зверь. Я прислушался, напрягая ухо, чтобы собрать весь тот звук перепонкой, но вой будто стих. Однако через час Маня, напряженный, как пружинка, все это время, насторожился еще больше, будто пытаясь уловить само дуновение в воздухе, сообщающее ему о состоянии леса. В этот момент вой послышался громко и отчетливо, и он был похож, кажется, на женский плач. «Это Аяттара! – крикнул шепотом на меня Джиро, быстро потушил костер, задавив рыбьи кости, оставшиеся от нашего обеда. – Бежим!».

Я читал как-то, что такое «Аяттара»: «… – в финском фольклоре злой женский дух леса, всячески способствующий тому, чтобы пришедшие в лес заблудились», – но я не знал, что такие существа могут быть настоящими. Если уж выбирать из мифов, то я бы, конечно, выбрал ее, а не банши, предвещающую своими стонами смерть, хотя больше всего было похоже на нее. Мы помчались вниз по реке, часто поскальзываясь на плывущей в грязи земле, перемахивая иногда через ветки. Ветер с дождем обдавал ледяным, почти горным, холодом наши лица, заставляя жмурить глаза, и закладывал непресекаемый шум в наши уши, но я все равно успел заметить на другом берегу женщину, стирающую в наступающей темноте вдали от деревни окровавленные одежды. Среди них я увидел и рубаху с вышитой буквой «Ф», или мне показалось… Померещилось, что Бенни-прачка держит в своих мертвых руках мою одежду. Я заплакал, не переставая бежать, будто знал, что смерть скоро нагонит меня. Я будто опять ощутил себя настоящим ребенком, который ничего не может сделать со своей судьбой. Дым все еще ударял в ноздри, и через какое-то время я вновь почувствовал, что задыхаюсь.