Лами Кой - Его багровые лилии

У нас здесь правила мораль, и это было хорошо, пока оно работало так. Стояли, частично вросшие в землю, в нашей деревушке небольшие побеленные и краснокирпичные домики с толстыми теплыми крышами, поскольку зима всегда приходила к нам холодной снежной диктаторшей, и все наши местные знали об этом. Все семьи часто видели друг друга в лицо, и нередко им приходилось делить друг с другом общий загородный быт: у одного были коровы, у другого индюшки, третьи имели виноградники и делали для всех вино, а кто-то часто сообщался с более крупными населенными пунктами, когда это было необходимо для порядка и торговли. И все же люди жили здесь хорошо, была помимо постоянно въезжающих и выезжающих только одна семья, отличавшаяся от остальных: новоявленные богатые братья и их сестра с молодым мужем, еще более скрытным, чем остальные. У них не было никакого хозяйства, и они никогда не выходили из своего крепкого, отделенного от других дома, почти имения, сильно отстраненного и одинокого, ближе к выходу в море. Неясным оставалось их пребывание здесь, и часто местные видели только девушку: маленькая и тонкая, болезненно бледная, с синяками под красными глазами – казалось, если чуть быстрее обычного подует ветер, он сдует бедняжку, не оставив кости. Так рассказывали и взрослые детям – они верили, что призрачная соседка принесет им беду в виде чумы, если те хотя бы встретятся с ней взглядами.

Так или иначе, но покой еще временно оставался здесь. Земля эта охраняла людей: каждый человек на ней имел душу, подаренную ей. Именно по этой же причине всех тянуло сюда, даже если никто не знал о самом существовании здесь деревни этой.

Многочисленная трава прерий, выстилающая луга, кислица, клевер, здесь рос амурский бархат, сосны, ландыши, лимонник, и пыльца, и семена которого использовались местными, пионы и даже лотосы, – все было в этих краях, а богаты они изобилием растений потому, что та самая Душа питала их, хотя большинство людей и жило небогато. Но это было тем родным, тем домом, что берегли мы.

***

Тем не менее, часто появлялись и исчезали и новые семьи, таких хватало, которых неумолимо тянуло сюда. Такими были даже любвеобильный мальчик и девочка-великанша, которая его защищала. Деревня разрасталась, и однажды было предпринято решение построить рельсы, проходящие через весь населенный пункт и ведущие в два соседних села. Говорили, что даже та семья с окраины приложила свою руку к прокладыванию рельс, о чем никогда не подумал бы никто другой. И по ночам по ним ездили накрытые плотно вагоны с грузом. Днем по ним стучал трамвай, и часто в нем на двухместных сидениях лобызалась эти двое. Мальчик все лез к пассии, как к мамке, под мышку, утыкался носом в ее большую грудь, покусывал, лизал и целовал ее прилюдно. И никому из здешних это поведение не нравилось. Толпы бабок с набитыми корзинами картошки, папоротника, завернутых в платки, редко их сухощавые деды, и среди них – та пара, «не знающая стыда», как говорили все. Однажды шел облизанный дурачок в школу, а ему мальчишки вслед: «Фуу! Да это он за юбкой великанши бегает! Да он такой мелкий, что у нее в ногах теряется, и та его найти не может! Не отличает от каблука своей громадной туфли! Ха-ха-ха!». И он про них думал: «Деревенская шпана! Необразованные дураки! Всю жизнь и так до старости останетесь тупыми – ничего вы не знаете! И кто эта ваша великанша!?». Он плакал, а высокая девушка его опекала: обнимала и утешала: «Я же говорила: они не любят, когда кто-то выставляет интимные вещи прилюдно, они только из-за этого так говорят обо мне – я же знаю. Все хорошо, это нормально, я люблю тебя».

Я тоже, признаться честно, не всем нравился. С детства я был очень замкнут, про меня говорили: «Он сам в себе». Разница была лишь в том, что до какого-то времени, до какой-то поры меня старались наоборот поддерживать. Я не чурался никакой работы и всем помогал, кто меня об этом просил, только делал это молча. Я видел понимающие взгляды в их теплых глазах. Но это изменилось. Наша земля всегда терпела какие-то перемены: еще моя прабабушка рассказывала мне, что до войны, до людей, что устроили ее, был другой мир, и он почему-то был реальнее, чем наш. В нем все подчинялось правилам физики и химии, по ее словам, – это были две науки, могущие объяснить все вокруг до мельчайших подробностей. Ослепленный одним этим знанием, я всегда стремился к какой-то учености и много читал из тех книг, что сохранились в доме на чердаке до наших дней. Вообще наша деревня была самой полной, по моему мнению, по наличию тех рукописей, что дожили до этих пор. И я знал каждую книгу в этом месте. Не все были мне понятны, поэтому я продолжал перечитывать их снова и снова, пока меня не прозвали «книжным червем» и «занудой» за то, что все мальчишеские планы на захваты баз, постройку шалашей и слежку за девочками я не просто променивал на старые запылившиеся тома, так еще и обо всем докладывал родителям, устанавливавшим за куролесниками надзор. Я же считал, что я умнее других и занимаюсь более полезным делом, чем напрасное ломание веток, избивание палками крапивы и приставание к девчонкам, которым интересны только их куклы, и взрослые всегда были для меня большим авторитетом – теми уважаемыми людьми, что всегда заботились о нас и обязательно должны были быть осведомленными в местонахождении каждого из нас, детей.