Лев Вершинин - Последняя партия

— Полный комплект, — отозвался Сподвижник.

Рамы были завалены до краев, под завязку.

— А не перестарались? — тенорок Скуластого. — Место есть?

— Влезешь, — это уже буркнул Усатый. Не докурил, видно, настроение хреновое, шипит; однако уважительно. — Извиняюсь, уместитесь. Контре легавой, что ли, оставлять, в натуре? Западло…

— Цыц, — негромко, но веско сказал Главный. — По местам!

Рядом с виском Дана прошуршала парусиновая туфля. Пересиливая себя. Дан приподнялся. Отцы уже вернулись в рамы, они ворочались, пристраиваясь поудобнее на фоне разноцветных штабелей. Уходят… А что же дальше?

— А дальше что, Отцы?

Совсем тихо прошептал Дан, но Отцы услышали.

— Действительно, — сконфуженно сказал Главный, — а его куда?

Ох, какие круг в глазах…

— Если винтик не нузен, его выбласывают.

О чем это Китаец, какие винтики?

— Простите, но это позиция ультра, я категорически против!

Спасибо, Скуластый…

— Эмиль, — голос Усатого, — кинь фрайерку полковника, и атас!

— Полковника? Рановато…

— Потом поздно будет… — ох, как гортанит Усатый; злится, видно. — Закон забил? Отлами парню долю, гаварю!

— Полковник Омотолу!

Дан поднялся. Шатаясь, вытянул руки по швам. Пятки вместе, носки врозь. Смотри прямо, Дан!

— Я снимаю вас с поста, полковник. Родина и Свобода!

Рамы затягивало мутной дымкой, лица Отцов тускнели, снова становясь плоскими, нарисованными. Что же это? Нет, не уходите, постойте…

— Что же дальше?!! — крик ввинтился в стену; Главный, почти совсем уже плоский, болезненно поморщился.

— Эмиль, вы же видите… Ну скажите ему что-нибудь, это же невозможно, в конце концов…

И тогда с горьким и яростным восторгом Дан увидел, как посуровело растерянное лицо Хефе. Вот что мешало, — мелькнула мысль, — растерянность на его лице, он не мог быть таким, он только сейчас стал настоящим!

И грянул голос товарища Эмиля, в полную силу, глуша все! — никто так не может больше, куда там Сподвижнику:

— Смрррр-но!

Где слабость? Нет ее!

— Слушаю!

— Полковник, передаю вам всю полноту власти! Приказ: спасти Революцию!

— Есть!

Но Хефе уже не слышал…

Под портретами посидел Дан еще несколько минут. Больше позволить себе не мог. Не имел права. Впервые за эти проклятые тринадцать дней пришло спокойствие. И еще — уверенность.

Там, наверху, гибнет Революция, но ей не пасть, потому что есть я. У меня приказ: спасти ее, и я сделаю это, потому что облечен всей полнотой власти.

Спасибо, Отцы. Я снова на посту и никому этот пост не сдам.

Прощайте.

Полковник Омотолу сунул за пояс два рожка. Еще один.

Поднял автомат. Порядок.

И вышел из бункера в узкий ход, ведущий наверх.

Спасать Революцию.

Страна выздоравливала медленно, но неуклонно. Кризис миновал. «Волки» были выбиты, беспощадно и начисто; те, у кого хватило ума задрать рука, пошли на перевоспитание. Понемногу рассасывались очереди за продуктами. Комиссии по переделу жилья работали сутками, почти без сна, и метража оказалось гораздо больше, чем можно предположить.

Но и спустя полгода после того, как на улицах стихла последняя перестрелка, гигантская очередь с утра до вечера клубилась у дверей Музея Последней Тирании.

Мир содрогнулся, узнав о подземельях с сейфами-холодильниками, плотно забитыми снедью; ветчина, сыр, колбасы — все это годами гноилось и портилось под ногами у истощенных людей, словно в насмешку именовавшихся гражданами.

Процесс Владо Сьенгуэрры поставил все на свои места окончательно. Приговор не оспорила даже защита.

А люди все шли и шли в Музей.

Они проходили мимо фотографий расстрелянных, мимо наборов щипцов и иголок из арсенала спецслужб Железной Гвардии.

Они шли мимо коллекций рубинов и бриллиантов, не обращая внимания на искристые россыпи бесценных побрякушек.

Шли в центральный зал, где, освещенные юпитерами, висели на стене портреты Отцов, извлеченные из подземного бункера. И стояли около них подолгу, шепча проклятия тем, кому еще недавно подчинялись.

Ничего святого не было для оборотней.

Прикрываясь словом и делом Отцов, чьи имена священны, а память бессмертна, мерзавцы глумились над дорогими образами. Гнусно, на фоне банок с ветчиной и тушенкой были изображены вожди, на фоне штабелей ящиков с пивными, колбасными, рыбными наклейками.

Люди сжимали кулаки.

Все еще в центре Тхэдонгана собирались на митинг пробудившиеся граждане, требуя уничтожить глумливые портреты, но, покричав, расходились, ибо все понимали, что нет и не будет ничего, что грознее обличило бы тиранию.