Лев Гроссман - Волшебники

Джош осваивал дребезжащее пианино в холле верхнего этажа. Прочие, лежа на траве, слушали, как он бесконечно долдонит «Душу и сердце» — они должны были уже на стенку от этого влезть, но почему-то не лезли.

Дворецкий Чамберс регулярно поставлял им редкостные бутылки из погребов Брекбиллса, которые все равно следовало почистить. Элиот, единственный тонкий ценитель, пытался передать другим мастерство дегустатора. Квентин, принципиально отказываясь сплевывать, каждый раз напивался, забывал, что выучил прошлым вечером, и начинал с нуля. Каждое утро он говорил себе, что больше в рот не возьмет алкоголя, но к пяти вечера менял мнение.

Как-то, в особенно знойный день, все пятеро сидели посреди Моря. Они задумали испробовать коллективное заклинание, увеличивающее слух, зрение и физическую силу на пару часов. Викинги перед набегами делали то же самое, но чары эти, насколько физики знали, не применялись уже с тысячу лет. Руководивший квинтетом Джош признался, что не уверен даже, работают ли они вообще, — известно, какими хвастунами были жрецы у викингов.

Сегодня они начали прикладываться к бутылке с самого ланча. Тогда же Джош объявил, что, в принципе, все готово, и раздал всем по экземпляру рунического текста, который собственноручно переписал шариковой ручкой — но когда они добрались до места и начертали на траве черным песком нужный знак, было почти четыре. Дальше требовалось петь хором; физики, имея в составе напрочь лишенных слуха Дженет и Квентина, все время сбивались и начинали сначала.

Кое-как одолев заклинание, они сидели, смотрели на небо, на часовую башню вдали и вслушивались в себя — не прибавилось ли чего. Квентин сбегал в лес пописать. Когда он вернулся, Дженет помянула некую Эмили Гринстрит.

— Не говори только, что знала ее, — сказал Элиот.

— Я и не говорю. Помнишь эту корову Эмму Кертис — мы с ней в одной комнате жили на первом курсе? У нее есть кузина, которая живет в Лос-Анджелесе рядом с моими родителями. На каникулах я с ней пообщалась. Она тогда была здесь и рассказала мне всю историю.

— Надо же.

— А ты собираешься рассказать ее нам, — предположил Джош.

— Под большим секретом. Чтоб нигде никому.

— Эмма не корова, — заметил Джош, — а если и корова, то очень горячая. Японской породы. Она хоть заплатила тебе за то платье, которое облевала? — Ему, похоже, было все равно, подействовало заклинание или нет; он лежал на спине, глядя в безоблачное небо.

— Счас, заплатила. Теперь она где-то в Таджикистане, что ли, — спасает исчезающий вид кузнечиков. Вроде бы. Корова такая.

— Кто это, Эмили Гринстрит? — спросила Элис.

— Эмили Гринстрит, — со смаком начала Дженет, — была первым за сто пятьдесят лет человеком, добровольно ушедшим из Брекбиллса.

Сенсационное заявление уплыло вверх, как сигаретный дым. На Море сильно припекало и не было никакой тени, но лень мешала им куда-то переползти.

— Поступила она лет восемь назад. Родом, кажется, из Коннектикута, но не из того навороченного, где у всех деньги, родство с Кеннеди и болезнь Лайма. Из Нью-Хейвена или Бриджпорта, типа того. Тихая такая мышка…

— Почем ты знаешь, что мышка? — перебил Джош.

— Ш-ш! — Элис хлопнула его по руке. — Не встревай, я хочу послушать. — Полосатое одеяло, на котором они все лежали, было разостлано поверх бывшей песчаной руны.

— Знаю от Эмминой кузины. Кто тут вообще рассказывает? Раз я говорю, что она мышка, значит, у нее был хвост и ела она один швейцарский гребаный сыр. Эмили была из тех незаметных девочек, которые дружат с такими же незаметными девочками. Никто не может сказать, нравятся они тебе или нет. У них слабые подбородки, шрамы от ветрянки и большие очки. Подло так говорить, я знаю, но они всегда где-то сбоку.

Училась она хорошо и потихоньку добралась до третьего курса, где вдруг и выделилась: влюбилась в профессора. В них все влюбляются, это да — особенно мы, девчонки, у нас ведь у всех папочкин комплекс. Обычно мы благополучно преодолеваем этот период и переходим к лузерам своего возраста, но только не Эмили. Она полюбила страстно, глубоко и безумно — «Грозовой перевал», все дела. Стояла ночами у него под окном. Рисовала в классе его портреты. Плакала при луне, рисовала в классе луну и опять-таки плакала. Потом впала в депрессию, вечно ходила с опухшими глазами. Начала одеваться в черное, слушать «Смитс», читать Камю в оригинале. И тусоваться у Вуфи.

Все застонали. Фонтан в Лабиринте, о котором шла речь, официально назывался Ван-Пельт в честь жившего в восемнадцатом веке декана — но поскольку изображал он Ромула и Рема, сосущих волчицу с большим количеством отвисших сосков, его переименовали в Вуфи. Там собиралась местная богема и готы.