Евгения Кострова - Калейдоскоп вечности (СИ)

— У тебя есть какие-нибудь желания?

— Нет, Владыка, — говорила Мэй Ли, стискивая зубы, чтобы не закричать.

— Когда тебя отдали Алену Вэю, ты была еще совсем ребенком. Какого это становиться никем наследнице, происходящей из древнего аристократического рода, прощаться с семьей, а потом в угрюмости и печали вспоминать о мгновениях, проведенных вместе с близкими людьми и знать, что ты никогда не сможешь к ним вернуться?

Мэй Ли поняла, что ей нечем дышать, в груди стало тесно, но ни голосом, ни глазами она не показала своей надломленности.

— Я исполняла предписанный судьбою долг, и с гордостью и честью приняла из уст сказителя судьбу, врученную мне. Я получила лучшее воспитание и образование, на которое могла рассчитывать и была счастлива, когда меня приставили к одному из избранных, что станет следующем покровителем неба и будет защищать нас с небесного трона.

— Ох, — удивленно воскликнул он, — какие бравые слова, но именно так и должна говорить женщина о своем бывшем господине. Но неужели тебе никогда больше не хотелось увидеться с любимыми отцом и матерью, — он помедлил, словно вспоминая, с серьезностью отводя взор за окно кабины, — и кажется младшею сестрой, чьи писания фатумы были более благосклонны, нежели к старшей дочери?

Мэй Ли смотрела, как огибают просветы его платиновые украшения в волосах со сценами волчьей охоты, подумав, что прежде ничего подобного не видела, удивляясь, как прежде не замечала за ним столь явных отличий в классовом статусе. Обычному прислужнику мужчине не дозволялось носить вставки в волосы, подобное было отнесено к привилегии дворян, но аристократы никогда и не стригли волосы так коротко, то было больше свойственно привилегированным солдатам, отличившемся на воинской должности. Вельможи могли много лет отращивать свои волосы, искусно заплетая и убирая их в нефритовые шпильки в форме лотосов, драгоценный камень отождествляющий твердость рассудка и честности. Может в том присущая его воспитанию сдержанность и мужественность, а может он считал носимые регалии не столь значимыми, не придавая им должную цельность в своем образе, потому Мэй Ли никогда бы и не подумала, что он относился к прославленному роду.

И да, конечно, она хотела увидеться с родителями, обнять любимую сестру, от которой всегда пахло водой и розами, черные волосы ее были тягучими и тяжелыми, как ночная ладья, раскачивающаяся в волнах агатовых, голос серебряный, а глаза прозрачные будто воздух. В свой первый день в новой и неуютной комнате тянулись к потолку яркие, как звезды, прямое пламя свеч, что воспевали к теням, очерчивая щели и проемы в окнах и дверях, в ставни бешено и тревожно гремели оголенные сучья деревьев, рассекающие долы полной луны. Кровать была жесткой, простыни холодные, как саван у покойников, и сны приходили кратковременные и пугающие, больше нагоняющие страшные видения, нежели изгоняющие беспокойные и досужие речи мыслей. Когда заскрипели петли красной расписной двери, и щелкнула золотая задвижка, повернулись замки, она сжалась в себя, прикрывая уши, но все равно могла четко и ясно расслышать звук приближающихся босых ног, но тогда ей казалось, что то были лапы черного зимнего волка, ужасного призрака, пришедшего с снежных долин, вселившегося в плоть зверя, чтобы съесть ее душу. И когда она почувствовала, как прогибается на дальней части кровати матрац, Мэй Ли открыла горящие волнением глаза, встречаясь с безмятежными яшмовой зеленью взора своего господина. Он приложил два пальца к губам, осторожно приподнял покрывало, что совсем не согревало, и взял ее ладони в свои, растирая озябшие пальцы и кисти, мягко улыбаясь, и она видела, какой счастливой и радостной улыбкой сияло его юное лицо в чистейшей мгле. Никто и никогда кроме нее не видел такого Алена Вэя, полного сочувствия и сострадания к чужому несчастью, и до самого утра, когда на затуманенном розоватом горизонте забрезжили первые лучи, он не выпускал ее руки, прижимая к своему сердцу. И кожей, и всем телом своим, и бурно клокочущим в ушах сердцем, она слышала ровный сердечный ритм, бьющийся эхом прямо ей в ладонь. Молодой господин, что заменит ей дом и всю семью не побоялся позора или осуждения от других, придя к прислужнице по доброй воле. То редкое, с годами превратившееся в несбыточный и метаморфозный сон явление, почти что стерлось из ее памяти. Но она говорила себе, проводя руками по шелковым простыням, лежащим на самом дне деревянного комода в драгоценном ларце, что то была истина. Памяти свойственно улетучиваться, постепенно значимые фрагменты всей жизни истлевают, как чернила на бумаге, и только предметы связывают с прошлым, словно крича из минувшего, что все не приведение.