Образы замелькали у него в голове. Его жена, дворец, бунт в Сиэльстене, корабль. Кого-то он везет на корабле прочь от пылающего дворца и разъяренной черни сюда, на Зеленый берег. Такое невозможно забыть. Теперь мысль сама всплыла в его памяти, и Солт торжествующе вцепился в нее, как голодный кот в жирную корабельную крысу. Нельзя забывать ее.
В этот момент шаги стали ближе, и посреди комнаты вспыхнул огонек лампадки. Даже этого света хватило, чтобы осветить немногочисленную мебель каюты. Пара шкафов, сундук, стол посреди каюты, и кровать, на которой лежал Солт. Раздался шелест, который капитан узнал не сразу — шелест пергамента. Зачем он Филиппу? Он в него что-то заворачивает, может, хранит в нем какие-то свои ингредиенты? Капитан повернул голову на звук и действительно увидел свитки пергамента. Филипп развернул один, который уже был исписан аккуратным почерком, и на котором осталось совсем немного свободного места. Лекарь вытащил из сумы, которая тоже лежала на столе, какую-то стеклянную черную баночку, за ней-еще один свиток. В последнем оказалось недлинное гусиное перо. Чернила, догадался Солт. И тут же, опомнившись, отвернулся от стола и вновь вцепился в свою драгоценную мысль, которая уже начала от него ускользать.
Капитан вновь услышал шаги и увидел, как Филипп подходит к кровати, держа перед собой лампадку. Огонек отражался в стеклах маски, отчего глаза лекаря казались необычно яркими. Филипп был рядом и непременно услышал бы его, каким бы тихим голосом Солт не произнес свои слова. И он непременно поможет, ведь от этой просьбы зависит жизнь самого важного для капитана человека. Он уже открыл рот, чтобы сказать эти слова, но Филипп жестом остановил его. Лекарь наклонился к груди капитана.
— Дышите.
Солт сбился с мысли. Что Филипп просит? Разве он не должен выслушать его? Нет, он сказал «дышите», значит, надо дышать. Капитан сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Дышал капитан хрипло, и лекарь, прослушивавший в тот момент шумы в легких, заметил это с первого вздоха.
— Не дышите.
Капитан задержал дыхание и почувствовал, как бьется его сердце. Филиппу это сказало больше, чем старому моряку. Кровь осталась такой же густой, сердце работало тяжело, давление было избыточным.
— Есть изменения в самочувствии?
Смысл вопроса не сразу дошел до капитана, тот слегка растерялся, но все же ответил:
— Есть. Мне хуже.
— Новые симптомы?
— Нет. Старые только ухудшаются.
Филипп задал еще несколько вопросов, капитан дал ответ на все. Лекарь молча проверил глаза капитана и температуру. Жар все никак не спадал, тоненькие сосуды на белках лопнули. Лопнувшие сосуды были темно-красными, почти черными, глаза слезились, у их уголках скопился гной. Филипп молча покачал головой и направился обратно к столу, забрав с собой лампадку. В этот момент Солт подумал, что сейчас самое время сказать лекарю те важные слова, которые он так старался не забыть. Но когда он открыл рот, чтобы начать говорить, то обнаружил, что с губ не слетает ни звука. Слетать нечему, он снова все забыл. Теперь, когда самые простые мысли требовали высочайшей концентрации, даже самые простые вопросы могли выбить его из колеи. Что и произошло только что.
Капитан устало вздохнул. Ничего, он уже даже успел привыкнуть к таким поворотам собственного разума. Он уже несколько раз вспоминал и забывал эту мысль, вспомнит и еще раз.
Снова раздался шелест пергамента. Солт повернулся на звук, к столу. Огонек лампадки по-прежнему освещал большую часть каюты. В этом неярком свете было видно, как Филипп, склонившись над столом, записывал что-то на листе пергамента.
Еще несколько секунд капитан смотрел на лекаря, и вдруг осознал, насколько необычно то, что делает Филипп. Стоило Солту удивиться, как необыкновенно важная мысль ушла от него, точно кисель, стекла в лабиринт извилин, туда, откуда ее уже нельзя было бы вытащить, если бы болезнь затронула его разум чуть сильнее. Капитан на время забыл о самом существовании этой мысли, его полностью поглотил вопрос, почему и что пишет лекарь.
Перо и пергамент в каюте были столь же необычным явлением, сколь летающий налим в небе. Но дело было даже не в этом. Сразу после того, как проверил пациента, садится за пергамент, пишет в корабельной каюте при свете жалкой лампадки, при постоянной качке, не снимая маски и перчаток, и все это стоя, это же уму непостижимо! Ученые всегда трепетно относятся к своим трудам, и работа в подобных условиях — оскорбление для великого человека. Внезапно бывший адмирал вспомнил: Филипп делал так каждый день.
Читать дальше