Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев [litres]

– Эльга, – сказала Унисса, – возьми доску и представь, что Илокей – это кувшин. – Она склонила голову. – Нет, представь, что горшок.

Фаста рассмеялся.

– Ночной! Я – ночной горшок!

– Да, мастер Мару, – сказала Эльга.

– Будь внимательней, девочка, – предупредил Фаста, посерьезнев. – Смотри вглубь. Тебе пригодится.

Он перевел взгляд на Униссу, чуть опустил плечи и замер. Эльге даже показалось, что он перестал дышать. Мастер оглянулась на ученицу, придерживающую доску на коленях, хрустнула пальцами и сказала:

– Начнем.

Фррысс! – просыпались листья.

Эльга помнила, что Фаста состоял из орешника и вяза, но сейчас лиственным зрением она наблюдала облепиху и ольху. Язык зачесался от того, чтобы спросить об этом мастера. Но Унисса с заострившимся, напряженным лицом сосредоточенно формировала букет. Пальцы ее постукивали слаженно и сердито.

Фаста не шевелился. Тум-тум. Тум-тум-тум. Ногтем – р-раз!

Завидуя мастеру, Эльга вытянула первые листья и травяные стебли, и они стали фоном, превращаясь в серовато-белую раму окна и часть стены. Вторая порция сложилась в набросок человеческой фигуры. Илокей Фаста почему-то действительно получался словно кувшин, поставленный на подоконник.

Вещь, а не человек.

Понятно, что неправильно, но ведь не бросать букет от этого. Неудача – первая помощница, а терпение – вторая.

– Мне было страшно, – вдруг заговорил Фаста, не меняя выражения лица. Его пустой взгляд упирался в марбетту. – Вязкий сон. Сон-будущее. Как ты ни убегаешь от него, медленно, день за днем он подкрадывается к тебе все ближе. Мертвецов сваливают в кучи, а оставшиеся в живых копают большие ямы. Такие глубокие, что у них нет дна. И человек на черном коне – цок-цок, цок-цок – проезжает мимо. На нем – серебристый плащ. Он с чужого плеча, потому что в крови. Человек смотрит на ямы и улыбается. Странная улыбка, будто сквозь боль, словно движение губ сопряжено с болью.

Тум-тум. Пальцы Униссы остановились, подрагивая над листьями.

– Илокей, хватит, – сказала она.

Фаста вздрогнул и ссутулился еще больше.

– Я бы хотел забыть, Нисса. Стать легким.

– Подожди чуть-чуть.

– Я жду, ты же видишь.

Тум-тум. Тум.

Пальцы заработали снова. Через мгновение опомнилась и Эльга, набрала листьев, принялась уминать их в сидящую на подоконнике фигуру, придавая ей рельеф. Тонкая рябиновая полоса вплелась в вяз и орешник. Откуда взялась рябина, было непонятно. То ли листья сами вползли в букет, то ли под воздействием слов Фасты Эльга набрала красного. Хотя, наверное, нужны были мертвые, почерневшие листья.

На босые ноги Фасты пошли бледные лепестки фиалки.

Отзвучавшие слова словно никуда не делись, а повисли над потолком. Снаружи припустил дождь, зашипел, забрызгал. Небо над зубчатой крышей заброшенного лекарского прихода потемнело и надуло щеки туч.

Эльга, скругляя, подрезала ногтем голову Фасты, и Илокей на подоконнике дернулся, словно она провела по нему вживую.

– Я устал, – сказал он. – Я похожу?

Не дожидаясь разрешения, Фаста соскочил на пол, двинулся к прихожей, в нос считая шаги, дошел до проема и повернул обратно. Лицо его посветлело, он несколько раз попробовал половые доски пяткой.

– А полы новые, – сказал он, словно это стало для него открытием, – новые. А я не видел.

Фаста шагнул к Эльге, и она не успела спрятать незаконченный букет от его глаз.

– Интересно. – Илокей заглянул сбоку, протянул пальцы, но так и не коснулся фигурки из листьев, сидящей на подоконнике.

– Я не доделала еще, – сказала Эльга.

Фаста кивнул.

– Я вижу. – Глаза его вспыхнули. – А почему рябина?

Эльга пожала плечами.

– Не знаю.

– С мастерами всегда так, – вздохнул Фаста, – делают, а не знают, что делают. Бывало, спрашиваешь мастера Хеворрина, почему он в отвар из горечавки добавляет чарника, так он тоже без понятия. По наитию, говорит. А чарник, он язык вяжет, от него потом полдня плюешься, а все равно будто сено во рту.

– Ило, – позвала его Унисса.

– Да-да.

Фаста постоял еще немного, изучая букет.

– Какой я грустный, – сказал он. – Нет, это неправильно. Это выкинуть. Можно даже сжечь. Сухие листья горят почти бездымно и быстро, и никто не увидит этого стыда. Я, кажется, видел яму за домом…

– Нет, – сказала Эльга, прижимая доску к груди.

Фаста нахмурился, а потом вдруг улыбнулся. Улыбка у него была очень светлая, усы над верхней губой раздвигались в стороны, будто щеточки.

– Ну и ладно, – он снова забрался на подоконник, – я буду смирный. Думаете, я грустный, а вот и нет.