Вонда Макинтайр - Луна и солнце

Внезапно спину Люсьена охватило пламя.

Он застонал и вцепился в гриву лошади. Шпага чуть было не выскользнула у него из рук. На миг он забыл обо всем на свете, кроме пронзительной, нестерпимой, всепоглощающей боли. «Если не шевелиться, — решил Люсьен, — то, может быть, я не упаду, не выроню шпагу, не лишусь чувств».

— Месье де Кретьен, — прошептал Ив, — вам плохо?

— Не трогайте меня, пожалуйста.

— Вы так побледнели.

— Это модно, — откликнулся Люсьен.

Ив замолчал, и Люсьен испытывал к нему за это благодарность. Вдоль его спины бушевало пламя, жестокое, неумолимое, страшнее любой муки. Если бы его пытали, он мог бы отречься от своих убеждений, признаться в несовершенном преступлении или принять любую религию, и пытку прекратили бы. Но когда столь коварно предавало его тело, ничто: ни вино, ни водка, ни чувственные наслаждения — не могло умерить боль.

Кавалькада медленно двинулась в сторону Версаля, мимо Большого канала, мимо фонтана Аполлона, по Зеленому ковру, унося русалку во дворец.

Люсьен достаточно пришел в себя, чтобы осознать, что означает выбор этого маршрута. Он не мог видеть лица Мари-Жозеф, но отдавал себе отчет в том, что и она это понимает.

«Выходит, — подумал Люсьен, — его величество вознамерился лишить русалку жизни».

Процессия остановилась у северного крыла дворца. Ив спешился и, не чувствуя онемевшего тела, обошел свою лошадь. Люсьен схватился за гриву своей упряжной лошади и соскользнул на землю, прежде чем Ив успел до него доковылять. Люсьен тяжело оперся на трость, с трудом переводя дыхание.

Он даже не мог претендовать на почетное боевое ранение. Ни когда повозка разбилась, накренившись у моста, ни когда его тряской трусцой везла упряжная лошадь, он не получил ни царапины. Но для того чтобы боль, не оставлявшая его ни на минуту, превратилась в огненную пытку, не требовались никакие внешние раздражители.

Люсьен убедился, что провоцирует приступ, как правило, неудобство.

«А неудобство, — думал он, — может настичь нас в любой момент. Но надо признать, нынешний хуже некуда».

Король спешился и направился во дворец. Его спутники, сомкнув ряды, встали вокруг плотным кольцом. Места Люсьену они не оставили; его положение при дворе уже отошло в прошлое. Когда явилась стража, остальные придворные ускакали, даже не обернувшись и не удостоив его взглядом. Люсьен не мог винить их. Любой, кто осмелился бы его защитить, рисковал разделить его участь.

Стража окружила пленников и отвела в караульную Парадных покоев. Люсьен тяжело опирался на шпагу-трость и с трудом держался на ногах. Если бы мушкетерам не пришлось тащить Шерзад, он не вытерпел бы муки и потребовал бы внести себя в караульную на руках. Русалка, поникнув в сети, запричитала, словно плача по покойнику. Дотащив ее до караульной, мушкетеры поспешно бросили свою ношу и ретировались.

— Дайте ей воды, прошу вас, — взмолилась Мари-Жозеф, — или она заболеет! Пожалуйста, заклинаю вас, дайте ей попить!

— Будьте любезны, дайте попить всем нам, — попросил Ив. — И позвольте нам сесть. Мы всю ночь провели на ногах.

Мольбы Ива привели Люсьена в раздражение.

«Что же вы не принимаете смиренно страдания, а еще священник», — мысленно съязвил Люсьен, но преодолел искушение и не стал насмешничать.

Безупречно учтивый, капитан мушкетеров послал за вином и водой. Его подчиненные принесли стулья. Ив без сил упал на стул, облокотившись на колени и спрятав лицо в ладонях. Мари-Жозеф села столь осторожно и медленно, что Люсьену закралась мысль, уж не ранило ли ее, когда разбилась повозка. Он хотел подойти к ней. Он хотел утешить ее; он хотел, чтобы она утешила его. Но стражники, конечно, не пустили бы его; единственное, что ему сейчас оставалось, — это сохранять чувство собственного достоинства.

Капитан предложил Люсьену стул.

— Неужели вы полагаете, что я позволю себе сесть в присутствии его величества? — суровым тоном осведомился Люсьен.

Тростью он указал на портрет Людовика, и это движение тотчас отозвалось болью в спине и в обоих плечах.

— Прошу прощения, месье де Кретьен, — сказал капитан. — Но тогда выпейте вина.

Один из мушкетеров разлил вино. Ив жадно поднес кубок к губам.

— Пью за здоровье его величества! — Люсьен поднял кубок, неподражаемо надменным жестом салютуя портрету Людовика, и осушил его одним глотком.

Капитан присоединился к тосту.

— Нет, благодарю вас, — пробормотала Мари-Жозеф, когда один из стражников предложил ей вина. — Не хочу проявить неуважение к его величеству, но… не могу.