Евгения Кретова - Посох Велеса

Странное ощущение возникло у нее.

Будто вернулась она домой.

И узор на стене — знакомый. И выщербленные перила — родные. И ветер — любимый. Она выглянула в окно.

Серебряным покрывалом сковала зима всю округу, насколько хватало глаз. Сосны величаво поскрипывали заснеженными кронами, перешептываясь. У их корней боязливо жались пушистые елочки, в богатых снежных шубах.

За небольшим сосновым бором вилась узкой лентой закованная в лед река. Дальше — насколько хватало глаз — бескрайняя равнина, уходящая в пепельно-синее небо.

Она знала это место. Этот изгиб реки. Этот лес.

Это Александрия. И это — когда-то, когда время сметет последние краски жизни из этих стен, станет заповедником под Красноярском.

За спиной послышался детский заливистый смех. Катя вздрогнула.

В анфиладе появилась девочка в длинной, до земли, бархатной шубке василькового цвета, подбитой белоснежным мехом, и такого же цвета шапочке. Светло-русые коротенькие косички растрепались, и торчали пушистой бахромой. Девочка раскраснелась, заливисто хохотала, убегая от кого-то, пока не видимого Кате, и ее бойкие ножки с шумом топали по замерзшему камню.

— Доченька, — услышала Катя знакомый голос и онемела, — не упади!

— Да что с ней станется, егозой! — отозвалась девочка лет десяти, прямая как жердь, с длинной гладкой косой, шедшая рядом.

Катя как зачарованная смотрела на вышедшую из-за поворота молодую женщину. Светло-русые волосы, нежный овал лица, высокий лоб, нос прямой, чуть пухлые губы, большие ярко-синие глаза цвета байкальского льда, даже махонькая бежевая родинка над губой — все было знакомо.

Ее мама, Мирослава Мирошкина. А рядом…сестра.

— Мама, скорей бы! — верещала девочка, подпрыгивая и крутясь на одном месте. Молодая женщина подхватила ее и с наслаждением уткнулась в плечо ребенка.

— Ты ж моя кровинка, потерпи, скоро уже, — шептала женщина, обнимая и целуя дочь в пухлые румяные щечки. Не спуская с рук младшей дочери, Мирослава обняла за плечи старшую, прижала к себе.

Сердце у Кати бешено стучало.

Она уже знала, ЧТО будет дальше: этот сон преследовал ее, сколько она себя помнит.

Через мгновение из-за поворота появилась фигура высокого мужчины с рыжеватой бородой тонким клинышком. Уверенная, властная походка. Он быстро шагал, почти бежал к ним и широко улыбался. Пронзительно — синие глаза горели счастьем.

— Папа! Папа! — завизжала младшая, и, высвободившись из материнских рук, бросилась к отцу.

Тот ее подхватил, поднял высоко-высоко и закружил.

— А вот и папа приехал! — радовался мужчина.

Старшая порывисто обняла отца, прижалась к нему.

— Все хорошо? — с тревогой спросила Мирослава, подходя ближе.

Он обнял жену за плечи, ласково поцеловал в губы:

— А то как же.

Дочки ластились к нему и счастливо улыбались. Мама тоже положила голову на плечо рыжеволосому, облегченно вздохнула:

— Волновалась я. Девочки извелись совсем.

— А зря, — и он погладил ее по спине.

Катя, онемевшая, еле живая от потрясения, стояла и смотрела на эту счастливую семью. На ЕЕ семью.

Она готова была поклясться, что помнит откуда-то и шубку, ее мягкий мех, а красивым узором, вышитым на рукавах, она частенько любовалась перед сном.

Кольцо на руке больно сжалось, вернув ее к действительности. Одновременно она почувствовала до ломоты в костях мороз, и студеный ветер. Дрожа как осиновый лист, Катя посмотрела на кольцо: камни стали бесцветными, почти серыми. От неожиданности она вскрикнула, и готова была поклясться, что мама вздрогнула и на миг их глаза встретились.

Пространство вокруг Кати сжалось, выдавливая в настоящее. На прощание она последний раз взглянула на счастливую себя, на молодую маму, на почти забытого отца. В одно мгновение она снова оказалась в темной комнате, заваленной тюками с тканями, в ее руке мелькнул алый камень, который горел огнем, освещая ее обратный путь, и исчез.

Болезненно медленно она приходила в себя. Мозг уже ощущал боль и тяжесть, сковывавшую тело, но не мог что-то изменить: тело не слушалось. Словно джинн в тонкое горлышко лампы, ее сознание входило в тело, заново подчиняя себе мозг.

И лучше всего ей помогла в этом боль.

Гибкими стрелами проникала она в пальцы, заставляя сжиматься кулаки, содрогаться дыхание, переворачивая внутренности.

Именно боль ей помогла осознать, что вокруг ее тела, пока еще безвольного словно неловко надетый скафандр, происходит нечто невообразимое.