Р Скотт Бэккер - Великая Ордалия

Если бы не дунианин.

— Но что же будет со всем Миром? — протестует волшебник.

— С Миром? Пфф-ф! Да гори он огнем! Пусть младенцы висят на деревьях как листья! Пусть вопли ваших городов взовьются до Небес и расколют их вдребезги!

— Но как ты можешь…?

— Моя воля должна свершиться! — вопит варвар, — Анасуримбор Келлхус поперхнется моим ножом. Я вырежу из его груди ту кишку, что он зовет своим сердцем.

— Итак, это всё? — кричит в ответ Ахкеймион, — Найур урс Скиота, Укротитель-Коней-и-Мужей! Раб Консульта.

Король Племен бьет Ахкеймиона так, что тот вновь оказывается распростертым на земле.

— Я позволил бы тебе ещё пожить, колдун! — гремит он, опять вытягивая несчастного старика из темноты. Она замечает лицо Ахкеймиона, отчаянно пытающегося глотнуть воздуха — подобно тонущему путешественнику меж двух океанских валов…

Паника, словно тысяча крошечных коготков, царапает и скребет её сердце.

— Я бы пощадил твою сучку, — рычит король варваров, Твоего нерожденного реб…!

Она слышит собственный крик:

— Ты..!

Изумление заставляет этот, напоенный тьмой и горящим жиром, мир на миг замереть.

— Ты не из Народа!

Она не чувствует своего лица, но с мучительной ясностью чует их , хоры, Слезы самого Бога, висящие во тьме, подобно свинцовым шарикам, заставляющим покрываться рябью сырую ткань мироздания. Дюжина маленьких прорех в ткани Сущего.

Найюр урс Скиота отвернувшись от распростертого колдуна, теперь воздвигается перед ней, тень, подобная нависшей гранитной скале, обрамленной пляшущим белым пламенем, плоть, полыхающая адским огнём. Сама ночь рычит и дивится.

— Всю свою жизнь! — вопит она. — Ты слишком много думал!

И вновь видение раскаленной топки…

— Всю! Свою! Жизнь!

Око закрывается и нахлынувший ужас наполняет её. Её взгляд мечется от громадной тени к жуткой лошади и её всаднику, висящим на кольях… и к Маураксу, сидящему подле этой, выставленной на показ, мертвечины. Она замирает…

— Да, — рокочет скюльвенд, — Ты напомнила мне её…

Мауракса, понимает она, нет более. На его месте сидит женщина. Льняные волосы, длинные и сияющие, струящиеся в свете костра, окутанные тенями.

— Эсменет… Да. Я помню…

Имя это привлекает её внимание, словно пощечина, но Найюр уже смотрит мимо неё.

— Взгляни на меня, мальчик.

Потрясение. Она совсем забыла о мальчишке.

Скюльвендский Король Племен возвышается над ними обоими, его тень охватывает их целиком. Она разглядывает жестокую маску, застывшую на его лице, видит смутные оттенки чувств, замечает как он пытается проморгаться, словно наркоман, выползший из опиумной ямы.

— Найюр! — слышит она крик Ахкеймиона. — Скюльвенд!

Король варваров протягивает свою огрубевшую, словно бы чешуйчатую, руку к детской щеке. Мальчик даже не вздрагивает, когда огромный палец вдавливает кожу. Вместо этого он лишь смотрит на скюльвенда, как смотрит всегда и на всё — с мягким, внимательным, всеразоблачающим любопытством.

— Ишуаль , — слышит она срывающийся выдох Найюра.

Король Племен поворачивается, чтобы посовещаться в вещью, что была Маураксом, но стала теперь прекрасной норсирайской девушкой…

Серве, понимает Мимара. Другая жена её приемного отца.

С тех пор, как она сбежала с Андиаминских Высот, ей довелось испытать немало странного и даже нелепого. Ей повстречалось больше сущих несуразностей, больше оскорблений природы и непристойностей, чем она смогла бы перечислить. Сама её душа, казалась погребенной под скопищем беснующейся мерзости. Но ничто из встреченного и увиденного ей не зацепило её столь… странным образом… как эта вещь … Серве.

В Момемне, Серве была лишь частичкой династической легенды, лишь духом, тесно связанным с тем безумным театром, что звался Анасуримборами. А ещё она была оружием — и постыдным. Мимара частенько использовала это оружие в спорах с матерью — почему бы и нет, раз это имя изобличало Святую императрицу как мошенницу? Мертвые, пребывая лишь в минувшем и помыслах, всегда целомудреннее и чище. Будучи живой женой Келлхуса, Анасуримбор Эсменет не могла не быть женою падшей…

— Ликовала ли ты, наблюдая за ней, распятой и гниющей, а Мама? Торжествовала ли ты, что осталась в живых?

Сколь же свирепые вещи мы извергаем из наших уст, когда хлещем розгами, замоченными в собственных ранах.