Юлия Пушкарева - Клинки и крылья [СИ]

— Что… Тааль?! Тааль, нет!

Сквозь многоцветное пламя, сквозь лабиринт символов на пентаграмме он метнулся к ней, но не успел. Сердце бескрылых очень большое, и попасть по нему легко.

И…

Молчание было вокруг — тишина жуткая, как будто все миры умерли разом. И Тааль была в самом сердце этого молчания.

Она уже не чувствовала боли — даже не ныло то место, где когда-то трепыхались крылья, нежные, беспомощные. Память осталась — чёткая, извечная вереница воспоминаний: мать, отец, Ведающий, Гаудрун, — но принадлежала уже не ей.

Чужие, странные сны — вот и всё.

«Так значит, в этом жертва? — думала Тааль, купаясь в безмолвии. — В том, чтобы отказаться от себя? Как странно…

Это ведь всё ещё я. Я остаюсь я. В теле крылатом или бескрылом, в объятом ветром или страстью, с памятью или без — Я. Как странно. Странно и непонятно».

Кто мог бы объяснить это? Ведающий? Альен?

Подумав об Альене, она привычно прислушалась к себе — и снова ничего не ощутила. И потом не последовало страха — разве что изумление.

«Я спасла мир. Я сделала это. Или нет? Или я умерла?»

Но я — я. Значит, не умерла.

Так что же дальше? И будет ли дальше?…

Какие-то всполохи немыслимых цветов, мягкие тени, волнистые очертания дрожали вокруг — и не занимали её.

Сон. Просто сон.

Ни желаний, ни ужасов. Как легко — и даже приятно. Чуть щекотно где-то внутри от такой свободы.

Об этом, выходит, говорили тауриллиан? «И станешь, как мы».

«И станете, как боги». Познаете — и станете.

Альен тоже так думал… Но что-то подсказывало ей, что все они ошибались. Даже он — такой мудрый. Даже он, принёсший в итоге куда более страшную жертву, чем она.

— Война окончена? — спросила Тааль, и голос её утонул в безмолвии — а рядом, в золотистом эфире, пронизанном голубоватыми, как вены на руках Альена, прожилками, распустился полупрозрачный цветок. Так бывает, когда выдохнешь на морозе.

Откуда она знает — она, никогда не видевшая снегов?…

Да неважно, откуда. Просто знает, и всё. Может быть, Альен рассказывал.

Или Турий, бывавший на севере материка. Милый Турий. Откроет ли он, как мечтал, новое созвездие?…

Но даже эта мысль была как бы не совсем её, а всё-таки — частью — чужая. Словно очнулась — на миг, на краю чьих-то снов — прежняя Тааль, а потом снова сложила крылья и перестала петь.

Нет больше в ней любви, нет земной жизни, нет боли.

Покой.

«Так вот что это такое». Вот что, наверное, пытался сказать старик Фауран, когда посылал её к Алмазным водопадам — наверняка зная, что там она не найдёт исцеления для Делиры. Вот о чём шептали пески в Пустыне и злобный Хнакка. Вот что мельком увидела мать, когда в муках исторгла из своей плоти поражённое проклятием яйцо.

Молчание укутывало, словно заботливое покрывало. Молчание, исполненное величия — как небо, торжествующе-чёрное, усеянное каплями звёзд. Или как океан, о котором так часто говорил Альен.

«Я проснулся однажды среди ночи, как от кошмара, — отчётливо вспомнилась Тааль его фраза — раздумчивая, с пытливой морщинкой между бровей. — Сердце колотилось так жутко, и стягивало где-то в груди — знаешь, наверное, эту тяжесть… Тянет, тянет — тоскливо так, тускло. Вся кровь отхлынула, даже руки похолодели. Я думал, что умираю».

«А что это было на самом деле?» — спросила тогда Тааль. Почему-то она ни секунды не сомневалась, что он не умирал.

«А на самом деле — океан. Я вдруг осознал, что я посреди воды, и до земли, до камней, городов, деревьев — не доплыть самому. Что в шаге от меня плещется что-то огромное и ужасное, от чьей воли почему-то зависит моя жизнь… Нелепо и страшно. Это было в первую, кажется, или вторую ночь на корабле. Потом я привык. Не знаю, как Фиенни мог плавать всю жизнь… Хотя нет, знаю — в итоге это затягивает».

Только сейчас она поняла его совсем. Видимо, такой он и есть, океан — только не на тонкой плёнке поверх, а внутри.

Океан внутри. Или небо внутри — как если бы его вывернули наизнанку.

Полный покой и свобода, вот что это такое. А совсем не «огромное и ужасное».

Значит, не от смерти и не от страха стало тогда больно Альену — он никогда ничего не боялся. Наоборот, от жизни. От жизни, вопросов, любви и ненависти. От вечной жажды, которой нет утоления.

А у неё — нет больше этой жажды, только и всего. И никаких Цитаделей тоже нет, и Центра Мироздания, о котором в восторге вещала ей Сен-Ти-Йи, провожая к разрыву… Ничего, кроме тишины. Кроме океана или неба внутри — мягких, обволакивающих.