Татьяна Иванова - На перепутье миров

Когда-то, много лет назад, ее хотели отправить в интернат для умалишенных людей, который находился километрах в трехстах от психушки, но она сбежала оттуда, три дня шла обратно пешком и все-таки вернулась в свое десятое отделение. В дороге какие-то бродяги ее жестоко избили и изнасиловали. Несколько дней потом Тоня, плача, не вылезала из ванной, словно старалась смыть с себя «грязь» пережитого ею. После этого медработники стали ее очень жалеть, никогда и ни за что не наказывали, приносили ей всегда что-нибудь съестное из дома и из больницы не выписывали. Впрочем, куда ж ее выписывать? Она была тяжело и неизлечимо больна.

— Что ты на меня смотришь? — иногда ругала Тоня ни в чем неповинный унитаз, — я ведь тебе сказала, что я никуда не пойду. Хочешь есть? На! — И она сыпала в унитаз конфеты и пряники, — ешь, только меня не трогай.

— Уйди, уйди, я тебе сказала, — в другой раз сердилась она на помойное ведро, безропотно стоящее в углу туалета, — посмотри вон, сколько других больных, к ним и приставай.

А еще она крала. Крала, все, что только можно было найти и украсть. И у всех, включая служащих больницы. Под ее матрацем были спрятаны целые залежи «сокровищ»: наполовину использованные зубные пасты и кремы, какие-то обмылки и куски туалетной бумаги, новые и совершенно рваные женские колготки, десятки пар разнокалиберных носков, сигареты всех марок, какие только могли курить в отделении за последние двадцать лет, протухшие куски сыра, засохшие печения и еще много-много всего неинтересного и уже никому не нужного. Но Тоня очень гордилась своим «добром» и считала себя чуть ли не самым богатым человеком на земле. Она была первым «бизнесменом» отделения, потому что всегда кому-нибудь что-нибудь продавала.

— Ты со мной дружи, — доверительно шептала она каждой вновь прибывшей больной, — я тебе продам что угодно: и кремы, и вещи, и сигареты с фильтром, и шоколадные конфеты. У меня все есть. У тебя есть денежки? Если есть, могу предложить очень вкусный бисквит.

И она вытаскивала из кармана халата не дожеванный кем-то фаршированный блинчик.

— Бисквит очень, очень вкусный и полезный. Такого не купишь ни в одном магазине…

Поскольку в психиатрическую клинику от добрых людей всегда поступает гуманитарная помощь в виде всяких поношенных, но довольно приличных вещей, Тоня, как «звезда» отделения, имела первое право выбора. И лишь потом остальные могли покопаться в гуманитарных одежках. Но Антонина свой гардероб подбирала странно. Она надевала всегда два самых старых, потрепанных халата, поверх них три или четыре рваные кофты с одной или вообще без пуговиц и обувала два совершенно разных тапочка. Санитарки не раз приносили ей старую, но одинаковую пару, но Тоня жертвовала эту обувку своим «невидимкам», запихивая тапки в унитаз или в ведро, а надевала снова свои любимые — разные, иногда на одну ногу.

Тоня была совершенно беззубой, но почему-то не любила шоколадные конфеты и всякие мягкие печеные штучки, которыми ее частенько угощали, а с наслаждением жевала слабыми деснами крепкие карамельки или «грызла» семечки.

Когда к кому-то из больных приходили посетители, Тоня неизменно выглядывала из-за дверей и робко просила:

— Дайте немножко мелочишки постоянному жителю. Или сахарку, или вареньица, или чайку. Или хоть что там у вас есть.

Обычно люди, поковырявшись в карманах, всегда находили там несколько монет и благодушно отдавали их Тоне. Но если все-таки ей ничего не давали, она, как только открывалась дверь, выскакивала в коридор, быстро хватала со стола то, что там лежало: продукты ли, сумка ли, или просто какие-нибудь снятые посетителями шарф или шапка и торопливо бежала в свою палату. Как правило, санитары быстренько ее вылавливали и украденное безжалостно отбирали. Но это Тоню никогда не останавливало, и в следующий раз она снова пыталась «разбудить в людях совесть»:

— Дайте мелочишки коренному населению. Или хоть чего-нибудь…

После произошедшего уснуть Алекс никак не удавалось. Да еще этот ужасный вой из наблюдательной палаты!

— Суки, мрази, сволочи! — неизвестно на кого кричала одна, — Ненавижу! Хоть бы вы все сдохли!

— Мужика мне! — вопила другая, — дайте мне хоть одного мужика. Или хотя бы двух. Больше не могу, А-А-А…

— Комсомольцы-добровольцы, мы за родину честь отдадим, сквозь огонь мы пройдем, если нужно, а сейчас на кроватях лежим… — бессовестно переврав слова известной советской песни, выводила третья.