Дарья Беляева - Аркадия [СИ]

Но, наверное, даже более важное. Еще я подумал, очень отчетливо, как для сна, где мысли текут, как сироп, вязкие и однородные. Я подумал вот что: осталось чуть-чуть.

И тогда я сделал шаг в раскрывшуюся передо мной пустоту, где не было уже никакого моря.

Но я не проснулся. Я нырнул вниз, оказался в толще воды, как муха в синем янтаре. Я забыл о воздухе и дышал водой, так бывает только во сне и это очень приятно. Я опускался все ниже и ниже, и бледный свет севера съедала глубина, мне было очень темно. Интересно, подумал я, может я умираю. Мне стало жаль, что я умираю, но и интересно тоже было. Тяжесть воды давила на меня, подталкивая ко дну. Наконец, я ощутил под ногами мокрый песок. Я не был уверен, песок ли на дне Океана. Теперь я не чувствовал себя в море, я был, наверное, в Марианской впадине или в каком-то подобном месте, где не бывало людей и куда никогда не проникал свет.

Не совсем — никогда, но очень-очень давно не проникал. Вот так: был силурийский период, и в море плавали трилобиты и древние рыбы, и тогда сюда не проникал свет. А сейчас люди возвели государства и города, полетели в космос, и света это место все еще не видело и не знает о нем.

Но быть здесь было легко, хотя вообще-то даже умей я дышать под водой, давно должен был умереть от давления, но только голова чуть-чуть болела. Я знал, что я во сне, поэтому мне не казалось странным, что все происходит так. Я брел в темноте и видел огни наверное источаемые слепыми рыбами из передач про глубокие воды. Эти огни проплывали далеко, не были ни желтоватыми, как лампочки, ни золотыми, как солнце, ни рыжими, как огонь. Совсем иные огни.

Его голос я услышал в темноте. Это был голос теплый, такому не полагалось быть в этом холодном месте. Контраст между тоном голоса и происходящим вокруг так меня удивил, что я даже понял, где нахожусь.

Это было пространство, где все мы есть, когда не видим снов. Маленькая смерть, тренировочная.

Голос мне сказал:

— Здравствуй, Герхард.

— Здравствуйте, — ответил я, потому что мама учила меня быть вежливым с людьми всегда и везде, а это означало, что даже во сне.

— Я хотел бы тебя увидеть, но не могу.

И я не мог увидеть того, кто говорит. Но мне нравился его голос — теплый и светлый, красивый голос, немного звенящий. Было слышно, что человек привык говорить громко, чтобы его все слышали.

Свет глубоководных рыб не освещал ничего вокруг, и не освещал моего собеседника, и даже мои руки не освещал, и я не был уверен, что здесь у меня есть тело, потому что даже дно под ногами стало не ощутимо. Я присутствовал и не присутствовал одновременно, и я скорее осознавал, чем испытывал.

— Твоя сестра Астрид в большой опасности, Герхард.

— Тогда мне нужно наверх, — сказал я, ни на секунду не задумавшись. — Я хочу ей помочь.

— Там ты ей не поможешь, — сказал мне голос. В нем была и грусть и великая мудрость, и я подумал, что здорово стать таким, когда я вырасту. Голос мне сказал:

— Ты поможешь ей здесь. Я хочу, чтобы ты нашел здесь вещь, принадлежащую ей.

И я понял: это все сны, они символичные и за вещами и безделицами скрывается то, что на самом деле важно.

— Она ее потеряла. Так иногда случается.

И я все понял, и тогда сказал:

— Эту вещь унесло в Великую Реку, и она впала в Океан.

Он засмеялся, но как-то по-доброму.

— Ты очень умный мальчик, Герхард. Поэтому я и надеюсь на тебя. Ты справишься.

Я кивнул, почему-то мне казалось, что он меня не видит, но знает, что я делаю, будто кто-то, как когда читаешь пьесу, поясняет ему мои действия.

— Ты очень похож на маму.

— Это неправда, — сказал я. — Я — вылитый папа.

— Но у тебя сердце твоей мамы. Я очень любил ее.

И тогда я понял, кто со мной говорит в этой глубокой темноте. Это был Благой Король, мамин Отец, которого она так любила. И я хотел что-то ему сказать, но времени не было. Так что я сказал только:

— Мама по вам очень скучала. И сейчас, наверное, скучает.

А потом больше всего на свете я захотел оказаться там, где я могу что-нибудь сделать. Свет залил все, даже глаза заболели, но не было времени медлить, и я помотал головой, стараясь настроить свою голову. Я оказался в комнате, здесь всюду были плакаты. Плакаты были про все, будто человек, живший здесь, свидетельствовал обо всем, что ему нравится на стенах своей комнаты. Это делало ее очень личной. Были здесь плакаты про злые компьютерные игры, про модную музыку, про героев фильмов о войне. Они были исписаны красным маркером, разрисованы. Кое-где было написано «обожаю», а кое-где «стало казаться, что отстой». Все было написано на датском, и я с легкостью узнал почерк Астрид. Плакаты почти заменяли обои, и их жизненный цикл был строго определен. Те, на которых было написано «классно» могли рассчитывать на жизнь, а те, которые вдруг были определены в отстой, даже если эта надпись красовалась поверх прежних восхвалений, ждали забвения. Это были обреченные плакаты, которым скоро предстояло расстаться с жизнью.