Дарья Беляева - Дурак [СИ]

Я просто существую, как доисторическая рыба.

В какой-то момент уютная вода сменяется холодным воздухом, который бьет мне в легкие так больно, что желание дышать пропадает надолго. И я могу не делать этого, как будто дыхание — совершенно необязательная роскошь. Холодный ветер дует ото всюду, он пронизывает до костей. Я, наверное, стою на чем-то твердом, но оно не имеет ни вида, ни формы. Вверху, надо мной темная бездна и внизу, подо мной такая же. Я стою в середине, которая ничем не выделяется из километров темноты вокруг меня. Я чувствую ужас перед возможностью падать дальше, и в то же время этот ужас приглушен. В мире, где не нужно дышать, не страшно и падать. Я наклоняюсь, чтобы потрогать то, на чем стою, но не ощущаю ничего, даже сопротивления воздуха. Я свободно протягиваю руку вниз, теряю равновесие и, перекувырнувшись в бесконечном ничто, падаю, правда недалеко.

Я запрокидываю голову. Вроде как упав я стал не выше и не ниже, чем был, и определить себя в пространстве мне затруднительно. Я улыбаюсь, закрываю глаза и раскидываю руки:

— Спасибо! Спасибо тебе! Я так благодарен тебе, мой бог! Я все-таки пришел к тебе!

Когда я открываю глаза, передо мной один за другим начинают зажигаться холодные белые огоньки. Маленькие и большие, похожие на сияющие без меры кристаллы, они появляются из ничего, разгораются, но не разгоняют темноты. Мой бог открывает свои глаза.

Звезды вокруг меня перемигиваются, словно подают сигналы, которые я не могу считать. Они такие такие близкие, что, кажется, я могу дотронуться до них.

Я одновременно знаю, что звезды это гигантские горящие шары из газа и пыли, такие далекие, что до них никогда не достать, и в то же время вижу их ужасно близко. Может быть, мой бог не хочет сжигать меня настоящим, пристальным взглядом.

Звезд становится все больше, они заполняют пространство, и в какой-то момент меня оглушает многоголосый хор, каждая звезда говорит своим голосом, и я слышу среди множества незнакомцев свою сестру, своего отца и себя самого, так ясно, будто мы говорим одни.

Но говорят все сразу, живущие и умершие люди моего народа, и я удивляюсь, как у меня не лопаются барабанные перепонки. Наверное, в хоре этих голосов есть и женщина, которая первой пробудила моего бога. Они все говорят:

— О, творение моей крови! Ты хотел увидеть меня, что ж, я предоставлю тебе такую возможность. Твои грязные желания, твои мерзкие поступки, и ты сам — жалкое, порочное существо, я хорошенько изучу тебя прежде, чем решу, что делать с твоей душой.

Я падаю на колени, но не потому, что хочу, а потом что сила этих голосов придавливает меня, толкает вниз. Звезды сияют так страшно, они смотрят на меня, их лучи раскрывают мне жуткий и безжалостный свет. Я закрываю глаза, но веки оказываются недостаточно надежной защитой от холода и жара моего бога.

— Невыразимый ужас самого твоего существования слишком мал, чтобы насытить тебя, и ты пришел сюда искать моей милости, не понимая, что ты не более, чем песчинка, пролетающая перед моими глазами, и твоя добродетель и злодеяния ничто по сравнению с тем, что я вижу в прошлом, будущем и настоящем.

А потом вдруг все голоса, кроме одного затихают. Остается только тот, что принадлежит мне. Мой собственный голос говорит:

— Да ты мне нравишься, парень!

Я открываю глаза и вижу себя самого. Я стою надо мной, ничем не отличаюсь от себя в жизни. У меня бесцветные глаза, я не особенно гладко выбрит, покрыт царапинами, а моя рубашка и вовсе никуда не годится. Я будто в зеркало на себя смотрю, только ощущение странное, потому что я и мое отражение в разных позах и мимика у меня и меня разная, и от этого мое восприятие расщепляется до головокружения. Между нами, на самом деле, только одно отличие. У него на щеке сияет, будто в кожу врезан свет, мое созвездие. Оно, как татуировка, прочерчено по его коже (по моей коже) и горит, я вижу как оно переливается от его движений. Три моих звезды, протянутые в одну линию, где последняя точка уходит вниз.

Он хватает меня за руку, поднимает легко, будто я игрушка, которая ничего не весит.

— Ты пришел! Разве это не чудесно? Разве во всем этом нет иронии?

— Нет, — говорю я. — Я пришел по очень серьезному делу, в котором нет иронии.

— Во всем вашем мире она есть, ты просто не нашел ее в своем деле.

Он стучит пальцем мне по виску, потом склоняется ко мне и говорит, как будто по секрету:

— Противоположность солдата, это ребенок.

Он смеется, но смех этот резко обрывается, его локоть упирается в мой бок (получается я сам себя трогаю), и мой бог говорит мне: