Дарья Беляева - Дурак [СИ]

Ну, я его съел и еще сильнее заболел. Тут даже мораль какая-то возникла, я многое понял. Атилия один раз задержала поезд в Ровенну, потому что не успевала на него после экзамена. Он так и стоял, пока она не добежала до своего вагона. Машинист объявлял о неких неисправностях, его тусклый, обесцвеченный динамиком голос разносился по вокзалу, но как только Атилия вошла внутрь, поезд тронулся, будто сам по себе.

Вот как бывает. Но это все глупости, которые мы просим в отчаянии. Папа просил отравить свою кровь, и бог исполнил его просьбу. И я слышал об одном человеке, жившем тысячелетия назад за Рейном. Он просил силу, чтобы уничтожить свою деревню, потому что она была злой. Наверняка, на самом деле она не была злой или даже просто плохой — мы часто видим мир не таким, какой он на деле есть. Наш бог дал ему силу прикосновением превращать все в пепел. Так он превратил в пепел сначала всю деревню свою, а потом всех, кого любил, а потом и вообще все вокруг превращал, пока его не застрелил охотник. Наш бог может выполнить просьбу, какой бы абсурдной или гибельной она ни была. Дурацкие ему, наверное, даже больше нравятся.

Но выполнит или нет, этого ты никогда не знаешь. У кого-то так раз в жизни бывало, у кого-то ни разу не было. Говорят, раньше были люди, которых бог так любил, что выполнял все их желания. Но я в это не верю. Каким был бы мир, если бы в нем становились реальными все чаяния умалишенных?

А может он таким бы и был.

Я смотрю на себя в зеркало, пытаюсь сосредоточиться. Нужно только смотреть в себя, и там всегда найдешь бога. Я хочу вспомнить ощущение, которое испытывал, стоя на табуретке в ванной, смотря на себя самого и безумно желая мороженого. Я еще повторял: шоколадное, шоколадное, шоколадное мороженое.

— Папа, — говорю я. — Папа. Отец.

Глаза у меня будто прозрачные, зрачки пульсируют, как мое собственное сердце в груди. Когда мне кажется, что у меня уже чужие глаза, я говорю:

— Отец! Прошу тебя, верни мне отца! Ты же можешь! Ты все можешь! Верни мне его! Я люблю его! Я хочу, чтобы он был с нами!

Я шепчу, потом говорю, потом уже кричу:

— Давай же! Тебе что жалко? Я впервые чего-нибудь хочу по-настоящему! Я так давно у тебя ничего не просил! Я просто хочу, чтобы ты вернул его, чтобы в голове у него прояснилось! Я хочу, чтобы он был таким, как прежде!

Но ничего не получается. Я не чувствую, не могу почувствовать ту пустоту в груди, как на взлете самолета, какая была тогда. Неужели я не могу захотеть вернуть папу настолько сильно, как в детстве хотел мороженого?

В голове опять начинается боль, кусается, царапается, носится от виска к виску.

— Пожалуйста! — говорю я. — Пожалуйста, послушай меня! Папа не заслуживает того, что с ним случилось! Он пытался нам всем помочь! Он вместо тебя заботится о своем народе!

Но бог ничего не берет из меня, я все еще полон, пустота в груди не приходит. И тогда я, в секунду испытав столько злости, сколько никогда не испытывал, бью по зеркалу кулаком. Раздается треск, и меня в зеркале не остается, осколки валятся в раковину с почти музыкальным звоном, а руки у меня становятся красными, будто я окунул костяшки пальцев в сироп.

Я кричу:

— Ты нужен мне, нужен, нужен! Вернись, папа! Где ты?!

Яркие лампочки на потолке пляшут перед глазами, я кружусь на месте, чтобы успокоиться. Если нервничаешь — укачай себя, это у меня с детства работает. Если больно — укачай себя. Если страшно — укачай себя. Если не знаешь что делать — ты знаешь, что делать.

Я вдруг замираю, делаю шаг к двери и понимаю, что Ниса не спрашивает, все ли в порядке, но в комнате она совершенно точно есть. И ближе ко мне, чем мне кажется.

Я словно знаю, она стоит неподвижно, прильнув к двери. Чувствует, что мои руки пахнут кровью. Я будто вижу ее, хотя на самом деле вовсе нет. Я стою неподвижно, и она неподвижно стоит, но между нами пропасть, потому что она замерла, как вещь на столе, как машина, за рулем которой никто не сидит, а я дышу, и сердце во мне бьется.

Я открываю дверь, и она действительно стоит напротив меня, смотрит. Я протягиваю ей руку, она перехватывает меня за запястье, касается языком порезов, сначала несмело, как будто инстинктивно, а потом лижет жадно, как кошка молоко. Это больно, но я терплю. Вместе с кровью, она будто еще что-то забирает, я не злюсь, не в отчаянии. И даже в голове все становится спокойнее, уходит боль, и мысли теперь ясные. Если бог не хочет слышать меня, я приду к нему и буду с ним говорить. Папа говорил, что народ воровства умеет ходить к своей богине. Я должен узнать, как.