Дмитрий Павлов - Потеха колдунов - Пробуждение

А в тумане прятался хмырь. Велемудр ясно осознал, что хмыря интересовало одно – его душа, ведь у стоявших рядом ничего кроме колдовской ауры не было. А значит, у них не было и настоящего страха. Они не знали, что такое полностью исчезнуть из этого мира, быть стертым, как рисунок на песке стирается волной. Так были ли они живыми, ибо лишь живому присущ истинный страх? Так нужны ли они были хмырю?

Но никто не отходил в сторону. Лишь в какой-то момент прошептал Яростень напряженным голосом: «Вот тебе и Грюнвальд, а я-то мечтал возродить славный Орден…»

Память волхва похожа на сон. Где-то на дне этого сна, за сетью коридоров и пустых комнат, скрывается самый главный враг , монстр, способный пожрать и заменить собой. Потому большую часть своего обучения, а затем и ежедневной тренировки кудесник тратит на подготовку к встрече с этим монстром. Однако как бы он ни старался, как бы ни преуспел в волшбе, однажды монстр посмотрит ему в глаза, и никто не предскажет, чем закончится их поединок, где и кем волхв проснется. И да, хмырь был этим монстром из снов! И они взглянули в глаза друг другу!

Любая битва сводится к личному танцу со смертью. И, как в каждом танце, есть в ней место и для страсти, и для драмы. Роли строго распределены. Ты делаешь па, выдерживаешь паузы, партнерша отскакивает, кружится вокруг себя, но затем снова приближается, чтобы встретиться с тобой взглядом. Вдыхая запах крови, пота, страха, ты чувствуешь аромат этой незнакомки; получая болт в печень, ощущаешь прикосновение ее невесомых пальчиков. Иногда тебе наступают на ноги, иногда ты оступаешься, но никогда танец не закончится, пока она что-то не заберет от тебя…

Когда старик уже смирился с неизбежным, вздрогнула земля под Капищем, пошла ходуном, чуть погодя резко просев на много сажень вниз. Небо потемнело и усеялось звездами. Увлекая за собой деревья, Идолов, клубящийся черный туман, полилась в глубокую яму бурными потоками вода с соседних болот. И странный огонь бушевал среди потоков. И смотрел Велемудр словно со стороны, как опускается он все глубже и глубже, как шипит змеиный посох Яростеня, как горят тела там, где нет места огню, как проявился в том огне хмырь, в котором было столько знакомых черт…

***

Они стояли над бездной: Художник и его Ученик, мужчина и отрок. Первый – в своем любимом коричневом свитере, с перекинутым через плечо клетчатым шарфом, второй – в простой белой льняной рубахе. На обоих черные прямые штаны. Поблескивали узкие лакированные ботинки Художника, у его Ученика ноги обуты в что-то скромное, с тупым носом. Оба без фартуков. Перед ними находился холст. На холсте была запечатлена, казалось, сама жизнь.

Один протянул другому кисть из тончайшего ворса зачарованной ласки и сказал:

– Возьми. Ты же хотел подправить…

– Ты доверишь ее мне? – удивился Ученик, но от предложения не отказался.

– Но разве ты хотел не этого ? И заметь, в твоих руках не только кисть… Так с чего начнешь?

– С небольших изменений…

– Вернешь из Нави дочь мельника? – улыбнулся Художник.

– Она бы не хотела стать нежитью, слишком дорожила своей памятью, каждым мигом прожитой жизни, – задумчиво произнес Ученик. Это он уже проходил. Простите, второй раз на те же грабли…

– А как же любовь?..

– Нет никакой любви. Она не более чем болезнь. Отвлекает. Мешает. Не дает творить. Искажает чистоту замысла.

– Пускай стихи живут без нас, а мы останемся свободны… – продекламировал с нотками грусти Художник.

– Есть только ученик и учитель, – подтвердил его собеседник.

– Есть только ученик, учитель и их картина, – подправил мужчина отрока. – Но в Ирии вряд ли можно найти ожидаемое. Мы всегда возлагаем слишком много надежд на далекие берега. А когда оказывается, что там не все поголовно ходят в белых штанах, накатывает такая безысходность, которую не спрячешь ни на дне бокала мартини, ни в чем-то покрепче, ты уж мне поверь.

Художник стал невероятно серьезным. Его лицо потемнело.

– По крайней мере, она там будет не одна, – заметил Ученик. Он попытался представить этот бокал мартини и как он в нем что-то прячет. Вышло так себе. Не с самим действием, а с образом этого самого бокала. Как когда-то с примусом. Откуда он только взялся, этот примус? Из какого мира? С какой страницы очередного откровения?

– Ирий за пределами нашей картины, – пояснил мужчина. – Мы не можем знать, что там.

– Как в той белой комнате с голубыми занавесями и стеклянной тумбой посередине?