Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Обозлился, как всегда. И стало хорошо и спокойно от этого. Стоял и улыбался, как балбес. Злись, ати. Ругай дурака. Как же хорошо с тобой.

– Я так и знал. Я всегда знал. Что не мог ты…

– Э, ладно. Чего калякать, дело есть. – Обернулся назад, будто ждал кого-то. – И мамка где-то провалилась. Мамка! Эй!

– Ами? Она – тоже?..

Голос дрогнул от надежды, но сорвался. Потому что её-то он прекрасно помнил – белую, костяную, в платочке. В гробу. Как вынесли. Поставили на яру, над Итилью. Показали в последний раз. В реку давно не спускали. Только помнили, что так надо, но давно уже не спускали: нельзя. Показали – и понесли на погост.

– Тоже, тоже. Чего нет-то? Ты вот что. Чего стряслось, мы с мамкой знаем. Ты головой-то хорошо подумал? – опять напустился на него дед.

– Вроде хорошо…

– Вроде хорошо. А я вижу, ты не головой, а чем другим думал, в чём мозгу нет. Ты в беду попал, так? Чего молчишь: так или нет?

– Ну, так.

– Ну, так, – скривился дед. – Когда так болтать молодец, а когда – клещами не вытянешь. Ну, ладно, знаю всё. Не виноват, не винись. Не виноват, что предал, а всё ж предал. И так бывает, да. И хорошо, что на помощь позвал. Только что же ты, поганец, всякую шушеру звал, а своих, родных…

– Ати, я не думал…

– Не думал он. То-то и оно!

– Но как же, ати, можно-то….

– Как можно! Языком своим. Как всякое другое болтать – ай хорошо, а как деда позвать – я то, я сё, я не думал. Первым делом о нас надо. Мы у тебя что, уже совсем без сил, что ли? И ладно бы только мы с мамкой. Да мамка же! Ёшкин паравоз! Мамка! Где ты там застряла? Колупай давай живо, до смерти тебя ждать! Ладно бы только мы. Так ты же про всех забыл!

– Забыл? – неуверенно спросил он.

– А то нет! Ты про деда Егора хоть раз вспоминал? А про деда Фому? А я тебя учил, падлюгу, чему, уже не помнишь?

– Деда Фому? Но ведь он же не… он же давно…

– А и что! Что, что давно! Его теперь нет, по-твоему, что ли?! Как жить, так нет, а как беда – так всех, всех посчитаем. Всех, понятно! А это ладно, моих. А атовых чего не помнишь? Петра, Сергея. Дядьев. Самого отца. Я тебя, падлу, мало драл, видать, пока ты по крапивку был. Учил тебя мало.

– Да ну нет же. Да ну я….

– Ну я, ну я… Цепочка от буя. Иди давай. Баушку встречай. Мать! Да мамка, что ли!

И она появилась. Вышла – маленькая, сухонькая, как он и помнил. Остановилась, положила коричневую, морщинистую, как дубовый ствол, ладонь ему на плечо. Дед тут же успокоился, было видно, хоть и не улыбался, вообще будто не заметил.

И повеяло детством, парным молоком, памятью о шершавых этих ладонях, о тёплой юбке, в которой лицом утонуть и дышать – не надышаться. И ещё чем-то таким повеяло, тяжёлым, настоящим, что камнем в горле стали слёзы.

А они всё шли. Туман шевелился, и выходили, и вставали чуть позади деда – Фёдор, Егор и Степан, Тарас, Светлана и Анастасия, Таисья, Елена и Пётр. Артемий, самый молодой, погиб на войне, его брат Алексей без вести канул. Вышел отец и встал чуть сбоку, а позади – дядья: Николай, утонул ночью, рыбачил пьяным, Пётр, в девяносто шестом убили, убийц не нашли. Сзади них, не касаясь плеча, остановился уже их отец, и их дед, и другие – деды, бабки, тётки, дядьки, о ком и не знал, кого и не помнил. Выходили, стояли, смотрели, окружали со всех сторон, темнели в тумане, так что было ясно – несчётно, несчётно их в этом лесу, вокруг.

– Ну, чего лупишься? – сказал дед. – Просить будешь?

– Просить? – Он не понял. Стоял и глотал ком, перекрывший горло. Тщетно.

– Просить, просить. У скота всякого просил, а людей забыл! Все, все вы забываете! Дождёшься от вас хоть весточки – шиш! У, подлюги.

– Помогите, – вымолвил наконец, когда понял. И смелее: – Помогите. Мне.

– Ладно, – прохрустел дед благосклонно и, навалившись на палку, встал. – Так и быть. Зря, что ли, в такую даль тащились, а, мамка? Край, говорю, неблизкий. Давай, Ромашка, бывай. Ищи лучше.

И пошли все – мимо него, улыбаясь ему, кто кивнув, кто не глядя, не узнавая, потому что и никогда не знал о нём, не было его в их жизнях – шли и шли, не- сметные, несчётные, выходили из тумана и терялись в нём.

Вдруг захотелось бежать, догнать, обнять. Как же, ведь как же – уходит опять! А я!

– Ати! – дёрнулся было. – Ати, постой! – В спины, в спины, толкаясь, пробиваясь. Но где же его догнать теперь? – Ати! Ами! А я!

– Чего – я? Чего – я! Не сметь! Получишь у меня! Жить! Не сметь! – долетело знакомое дедово, злобное, и он остановился, рассмеялся, но смех вышел болезненный, тяжёлый, мешался со слезами, и сводило грудь, живот, резало лёгкие. Он хватал ртом воздух, не понимая, плачет или смеётся, скручивало болью – и, уже стоя на коленях, пальцами вцепившись в землю, всё силился вдохнуть сквозь смех и рыданье – а они шли мимо, обтекая его, всё шли и шли.