Михаил Осоргин - Сказки и несказки [Совр. орф.]

Не имея сил ни опустить рычаг, ни отвернуться от страшной картины разложения трупа, он лежал в своем кресле, широко раскрыв глаза и наблюдая отвратительную картину трупного разложения. Наконец, не в силах более вынести весь этот ужас, он собрал последние усилия и ударом ноги опрокинул стеклянный столик со всеми приборами, на устройство которых он затратил половину своей жизни.

В последний раз ярко вспыхнуло лиловое пламя и затем все исчезло…

Когда Юрке было лет восемь, то однажды ночью пришла полиция, перерыла весь дом, забрала у папы целый узел каких-то писем и самого папу увезла и посадила в тюрьму. Юрке, конечно, было ужасно жалко папу, потому что они были большими приятелями; полицию Юрка терпеть не мог — так просто, сам не знал почему, а может быть потому, что у полицейских носы красные, глаза опухшие, борода рыжая, сами они какие-то неуклюжие и очень грязные; ну, а Юрка очень любил все красивое.

Когда папу увезли, мама о нем очень скучала, но не плакала. Еще бы стала плакать мама, которая ему, Юрке, постоянно говорила, что плакать смешно и глупо! Поэтому и сам Юрка только один раз немножко всплакнул — испугался ночью полицейских, — а на следующий же день принялся думать, как бы освободить папу из тюрьмы.

Думал он об этом обыкновенно по вечерам, и для того, чтобы думать было удобнее, забирался с ногами на папино кресло и делал сердитое лицо. Кое-что он придумывал, но мама обыкновенно говорила, что из этого, пожалуй, ничего не выйдет. Думал он, например, забраться в тюрьму ночью и перебить всех полицейских, но хотя он и не побоялся бы напасть на них, а одному со всеми справиться, пожалуй, и не удалось бы. Потом он думал взорвать тюрьму бомбой, но так можно было ранить и папу, да и бомбы нет. Можно бы еще прилететь на воздушном шаре и увезти папу через окно; но такой большой шар сделать очень трудно, а с маленькими разноцветными шарами Юрка уже делал опыты — ничего не выходит. Так Юрка и не мог придумать верного способа.

Через месяц стали пускать к папе на свиданье. Он был очень веселый, хоть и сильно похудел. Его всегда приводили конвойные, на которых Юрка смотрел исподлобья. Но так как папа говорил с ними ласково и не ругал их, то и Юрка скоро с конвойными подружился, особенно со стариком. Однажды этот старик спрашивает Юрку:

— Тебе папу-то, небось, жалко?

Юрка при всех не ответил, а потом, потихоньку шепнул старику на ушко:

— Жалко. А тебе нет?

Старик сначала огляделся по сторонам, а потом тоже на ушко говорит Юрке:

— И мне тоже, паренек, жалко его. Очень он человек хороший, сердечный человек.

Тогда Юрка сообразил, что дело налаживается, и еще тише, уж совсем тихонько прошептал конвойному:

— А ты его выпусти.

— Нельзя, милый, выпустить его. Ежели бы я его выпустил, меня самого под суд отдадут и повесить могут.

Юрке старика тоже было бы жалко, но папу гораздо больше, а потому он поспешил, по-прежнему на ухо, посоветовать старику:

— Ничего, что тебя повесят, а ты папу все-таки выпусти. Он раньше успеет убежать.

Старик ему не успел ответить, потому что пришел офицер, а при нем конвойные не разговаривали, боялись. Но все-таки у Юрки появились кое-какие надежды на освобождение папы из тюрьмы. Поэтому Юрка не очень удивился, когда однажды мама прибежала домой веселая, схватила Юрку на руки, зацеловала его и сказала ему, что папа сегодня ушел из тюрьмы и что его не найдут. По мамину лицу текли слезы.

Юрка очень обрадовался, но мамины слезы ему не понравились. Поэтому он строго спросил ее:

— А ты зачем плачешь? Разве это хорошо?

— Я от радости, Юрка.

— А от радости можно?

— Можно, Юрка, это не стыдно.

Глаза Юрки сразу покраснели. Но на всякий случай он спросил маму:

— И мужчине от радости не стыдно?

— Нет же, милый мальчик, никому не стыдно, — уверила его мама, и смеясь и плача.

Тогда Юрка с чистой совестью разревелся так, что мама даже испугалась. Но через полчаса они уже сидели в папином кресле и весело беседовали.

— Папа сегодня придет домой? — спрашивал Юрка.

— Нет, Юрка, он не придет. Мы сами к нему поедем, далеко поедем, за границу.

— Там уж его не найдут, мама?

— Нет, там нас никто не тронет.

— А старика повесили?