Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

– Странный вопрос! – маг налил ещё воды.

– Ничего странного. До тех пор, пока вы будете работать лимонным деревом, режиссёром ваших спектаклей неизменно будет господин Жабон.

– Лимонным… боже, вам и об этом известно! – Ногус поморщился. – А с чего вы взяли, что так будет?

– Нет Жабона – нет лимона, – старик охнул, сгибая колено. – И ещё, смотрите, как бы ваше «райское шоу» не стало адским. Наших граждан вам уже не напугать, но подумайте о пожилых туристах из Европы, – он встал со стула, давая понять, что аудиенция окончена.

Иеронимус направился к двери.

– А вы сами поучаствовать не желаете? – поинтересовался походя.

– Это зачем?

– Ваша жизненная опытность оказала бы большую услугу иллюзионному искусству.

– Знаю, к чему вы клоните, – старый камердинер говорил ледяным тоном. – Давать публике слово, что Медина – «феникс» Королевы-Соловья, я не стану.

– Я так и думал, – маг надел цилиндр. – Тогда хоть подскажите, где в ваших джунглях найти приличного тромбониста. Бедолага ушёл на пляж и не вернулся.

– А на острове только один стоящий тромбонист, – Тристан распахнул дверь на улицу. – И вы его сами без труда найдёте.

До виллы циркачей профессор добрался лишь поздним вечером. Электричество, питавшее моторы канатной дороги, оказалось отключено, и кабину пришлось двигать вручную. Главное здание, как и домик прислуги, было мертво: двери заперты, в окнах темнота. На долгие крики никто не отозвался, и он поступил так же, как хозяева виллы с Храмом его Любви, – взял камень и вошёл через хрустальную витрину парадного.

Первым делом Пуп направился в лабораторию, но огромный зал оказался пуст: церковный орган, фисгармония, шкаф-пустоскоп и все другие приборы исчезли без следа. Это открытие его совсем не расстроило, напротив, вызвало чувство холодного удовлетворения.

Двери кабинетов и комнат были заперты, мебель, скульптуры и картины в холлах и коридорах убраны белой холстиной, словно обитатели дома съехали до следующего сезона. От своей комнаты у профессора имелся ключ, и он обнаружил, что в вещах копались, и все самые важные записи и дневники, хранимые в чемодане под кроватью, исчезли вместе с чемоданом. Но и к этой новости он отнёсся с полным равнодушием.

Лишённый душевных и физических сил, Якоб рухнул на постель и сразу уснул. Во сне он погружался в пучину зелёных крон, которые всё не кончались, держа его в подвешенном состоянии. И это было кстати – так он не боялся опуститься ниже и, ненароком, коснуться ужасного шкафа-гробницы.

Листва, приникая со всех сторон, шептала о том, что путешествовать легко – надо только дождаться попутного ветра и отпустить себя. И, чем дольше так продолжалось, тем отчётливей в её шелесте проступали знакомые серебристые нотки. Но сама Мелия не появлялась – только её голос звал, увлекая за собой в глубину леса. И он нёсся следом, как в день их первой встречи, с надеждой распахивая объятия. Но едва смутная тень милой беглянки оказывалась вблизи, и Якоб её касался, как тут же пальцы резало безжалостное полотно пилы.

Под утро со стороны ущелья донёсся шум моторов, но у него не было сил даже пошевелиться – такими тяжкими, словно цепи с ядрами, были видения.

Встал он, когда за окнами далеко был день, и часы в безлюдном холле играли полвторого.

Пуп спустился в подвал и долго стоял перед канистрами с авиационным керосином, то снимая, то надевая очки, но так и не тронул, вышел из дома, как был, в прожжённой рубахе и сюртуке.

Следуя мимо площадки фуникулёра, он с прежним безразличием отметил, что и шатра на другой стороне ущелья нет, и побрёл по горной тропке, куда глядят глаза.

Профессор карабкался по склонам, продираясь сквозь лесные заросли. Он шёл в местах, где до него не ступала нога человека, а однажды чуть не погиб в лапах барса. Питался путник тем, что давал лес, и только когда падал от изнеможения и голода. Его лицо осунулось и заросло совершенно белой бородой, руки покрылись ссадинами, а одежда превратились в лохмотья.

В сердце Якоба тоже царила разруха: некогда аккуратные аллеи и газоны были погребены под грудами мусора и щебня, здания всех персональных министерств и музея Собственных историй лежали в руинах. Кое-как сохранился павильон Службы помощи ближнему и мемориальная колонна с именами родителей, верхушка которой отвалилась, раскатившись на цилиндры и напоминая останки древнегреческого храма.