Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев

— Говорят, снега в Дивьем Камне насыпало чуть ли не с холмом вровень.

— А в Терграме, слышали? Мне рассказали, кровь с неба капала. Ой, не к добру! Верный знак.

— Так тихо же. И на севере и на западе тихо.

— Это да, долгой жизни кранцвейлеру.

— Рыба! Рыба!

— А в Хеюне, что в Корроде, вырос хвост у мужика…

— Двух нашли, один еще скрывается…

— Эльга, не отставай, — сказала Унисса, на миг отвлекая от людского гомона.

— Да, мастер Мару.

Корзину повыше. Башмаками по булыжникам — звонче.

— Тангарийцев наконец разбили. К началу весны вроде как должны вернутся.

— А сумасшедший мастер?

— Говорят, бежал обратно в Серые Земли.

— Чтоб он там конец и нашел!

— Пирожки! С яйцом! С капустой!

— Капуста квашеная! Яйца!

— Как у нашего Савотта появилась вдруг работа! Он не сеет и не пашет, он седьмые сутки пляшет!

— Эльга! — окрикнула Унисса ученицу, застрявшую у лотка с бусами да зеркальцами.

— Да-да, мастер Мару!

Плыли мимо люди — шубы по подошву, мехом подбитые, воротники косматые, платки — крашеная шерсть, пояса — кожаные. Сыпался мелкий снежок, а сквозь него щурилось сонное зимнее солнце.

Во всякой вещи, скоро поняла Эльга, не надо искать суть, поскольку внутри ее нет. Хоть пялься лиственным зрением, хоть перемигивайся с ней изо дня в день.

Суть вещи — внешняя. Суть вещи в том, каким ты видишь ее предназначение, и что ты в нее вкладываешь.

Скажем, нож.

Вложи в него (резеда и орешник) усталость натруженных рук, вкус хлебных крошек, стук доски, легкий пролет точила по изношенному клинку, изгиб детской свистульки, память свою вложи — и получишь чувство дома, светлую тень, и далекий родной голос, зовущий тебя из распахнутого окна: «Эльга! Живо к столу!».

Живет в тебе другое — добавь калиновой ягоды, и почудится кровь, заполошное метание обезглавленной курицы, всплывет густой дух убоины. Мясные ряды, мертвые головы. Не нож, а смерть. Черный тополиный лист.

Страшно? Страшно!

В кружке храни жажду. В очаге — тепло. В оконной раме — ветер. Ну а в пироге, конечно, праздник. В свече — надежду. В платке — веселье. В листьях — осень.

Что набьешь, то и получишь.

Эльга сама себе удивлялась. Посмотрит на лукошко, и листья в букете, складываясь в плетеные бока, начинают пахнуть летом, зноем, звенят комарами, там травинка, здесь присохшая ягодка, раз! — и шелестит голосок: «Рыцек, Рыцек, пойдем в лес по малину».

А вода в собачьей миске, зыбью в мелкую ряску, принималась отражать пса, похожего на Кутыню, оставшегося в позабытом Подонье, ловила его ворчливое «боу-боу». Здесь он где-то, верный товарищ, обернись, поищи.

Ну-ка!

Жалко, с живым такое не проходило. Живое было непонятное, неухватываемое, и даже мухи или жучки имели скрытный слой, разглядеть который у Эльги не получалось. Вот хоть что ты делай!

Вроде набиваешь, стараешься, а выходит мертвое. То есть, не мертвое, а не живое. Как Фаста на подоконнике.

Унисса смотрела на букеты ученицы, на воробьев и ворон, на телят, лошадей, неведомых зверей и щелкала пальцем по рамке:

— Чего не хватает?

— Жизни, — отвечала Эльга.

— Правильно. А почему?

— Не знаю.

— Подумай.

— Я не могу заглянуть в них, — сокрушалась Эльга.

— И что тебе мешает?

— Второй слой. Он прячется, и я набиваю не все листья.

— Хм. Может, ты смотришь не так?

Эльга вздыхала.

— Я, наверное, глупая.

— Может быть, — соглашалась Унисса.

В середине зимы, в самый лютовень, она принесла котенка.

— Вот, — сказала мастер, достав из-под теплой накидки серый комочек, — это теперь твой зверь. Ухаживай, смотри, каждый день набивай по букету.

— Дрожит, — сказала Эльга.

Котенок, расставив лапы, покачивался на столе. Он жалобно мяукнул, показав розовый язычок.

Эльга легла подбородком на столешницу. Глаза у котенка были светло-голубые. Над правым белело пятнышко.

Эльга поднесла пальцы к его мордочке.

— Налей ему молока, — сказала Унисса, отряхивая снег с плеч. — Только не на столе.

Она вышла и вернулась с корзинкой.

— Пусть он спит у тебя в комнате.

Котенок непонимающе таращился на пальцы. Эльга погладила его. Звереныш несмело переступил лапами и мяукнул снова.

— Что видишь? — спросила Унисса.

— Шигула, одуванчик, пастушье ушко. И горицвет.

— Пока достаточно.

Котенок был глуп, и Эльге пришлось несколько раз ткнуть его мордочкой в наполненное молоком блюдце. Когда дело пошло, она села рядом и долго рассматривала маленького подопечного лиственным зрением. Ей казалось, что сквозь неплотные, мягкие сочленения шигулы и одуванчика периодически проскакивают завитки иных листьев.