Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев

— Я еще не умею, — подтвердила Эльга.

Фаста по-мальчишески отклонился назад, в окно, и, раскрыв рот, поймал несколько капель на язык.

— Это не важно, — сказал он. — Ей уже необходимо готовиться, время уходит.

Унисса сузила глаза. Она выглядела разозленной.

— И не надейся, что я спрошу тебя об этом!

Фаста фыркнул.

— А я тебе и не скажу.

— Сядь нормально.

— Сел.

Фаста выпрямился. Босые ноги его чуть-чуть не доставали до пола. К большому пальцу на правой прилепился желтый липовый лист.

— Эльга, — сказала Унисса, — возьми доску и представь, что Илокей — это кувшин. — Она склонила голову. — Нет, представь, что горшок.

Фаста рассмеялся.

— Ночной! Я — ночной горшок!

— Да, мастер Мару, — сказала Эльга.

— Будь внимательней, девочка, — предупредил Фаста, посерьезнев. — Смотри вглубь. Тебе пригодится.

Он перевел взгляд на Униссу, чуть опустил плечи и замер. Эльге даже показалось, что он перестал дышать. Мастер оглянулась на ученицу, придерживающую доску на коленях, хрустнула пальцами и сказала:

— Начнем.

Фррысс! — просыпались листья.

Эльга помнила, что Фаста состоял из орешника и вяза, но сейчас лиственным зрением она наблюдала облепиху и ольху. Язык зачесался от того, чтобы спросить об этом мастера. Но Унисса с заострившимся, напряженным лицом сосредоточенно формировала букет. Пальцы ее постукивали слаженно и сердито.

Фаста не шевелился. Тум-тум. Тум-тум-тум. Ногтем — р-раз!

Завидуя мастеру, Эльга вытянула первые листья и травяные стебли, и они стали фоном, превращаясь в серовато-белую раму окна и часть стены. Вторая порция сложилась в набросок человеческой фигуры. Илокей Фаста почему-то действительно получался словно кувшин, поставленный на подоконник.

Вещь, а не человек.

Понятно, что не правильно, но ведь не бросать букет от этого. Неудача — первая помощница, а терпение — вторая.

— Мне было страшно, — вдруг заговорил Фаста, не меняя выражения лица. Его пустой взгляд упирался в марбетту. — Вязкий сон. Сон-будущее. Как ты не убегаешь от него, медленно, день за днем он подкрадывается к тебе все ближе. Мертвецов сваливают в кучи, а оставшиеся в живых копают большие ямы. Такие глубокие, что у них нет дна. И человек на черном коне — цок-цок, цок-цок — проезжает мимо. На нем — серебристый плащ. Он с чужого плеча, потому что в крови. Человек смотрит на ямы и улыбается. Странная улыбка, будто сквозь боль, словно движение губ сопряжено с болью.

Тум-тум. Пальцы Униссы остановились, подрагивая над листьями.

— Илокей, хватит, — сказала она.

Фаста вздрогнул и ссутулился еще больше.

— Я бы хотел забыть, Нисса. Стать легким.

— Подожди чуть-чуть.

— Я жду, ты же видишь.

Тум-тум. Тум.

Пальцы заработали снова. Через мгновение опомнилась и Эльга, набрала листьев, принялась уминать их в сидящую на подоконнике фигуру, придавая ей рельеф. Тонкая рябиновая полоса вплелась в вяз и орешник. Откуда взялась рябина, было не понятно. То ли листья сами вползли в букет, то ли под воздействием слов Фасты Эльга набрала красного. Хотя, наверное, нужны были мертвые, почерневшие листья.

На босые ноги Фасты пошли бледные лепестки фиалки.

Отзвучавшие слова словно никуда не делись, а повисли над потолком. Снаружи припустил дождь, зашипел, забрызгал. Небо над зубчатой крышей заброшенного лекарского прихода потемнело и надуло щеки туч.

Эльга, скругляя, подрезала ногтем голову Фасты, и Илокей на подоконнике дернулся, словно она провела по нему вживую.

— Я устал, — сказал он. — Я похожу?

Не дожидаясь разрешения, Фаста соскочил на пол, двинулся к прихожей, в нос считая шаги, дошел до проема и повернул обратно. Лицо его посветлело, он несколько раз попробовал половые доски пяткой.

— А полы новые, — сказал он, словно это стало для него неожиданным открытием, — новые. А я не видел.

Фаста шагнул к Эльге, и она не успела спрятать незаконченный букет от его глаз.

— Интересно, — Илокей заглянул сбоку, протянул пальцы, но так и не коснулся фигурки из листьев, сидящей на подоконнике.

— Я не доделала еще, — сказала Эльга.

Фаста кивнул.

— Я вижу. — Глаза его вспыхнули. — А почему рябина?

Эльга пожала плечами.

— Не знаю.

— С мастерами всегда так, — вздохнул Фаста, — делают, а не знают, что делают. Бывало, спрашиваешь мастера Хеворрина, почему он в отвар из горечавки добавляет чарника, так он тоже без понятия. По наитию, говорит. А чарник, он язык вяжет, от него потом полдня плюешься, а все равно будто сено во рту.