Наоми Новик - Выкорчеванная

Но сегодня я здесь не ради работы. Я помахала Антону и пошагала в деревню. Ломящиеся от яств по случаю сбора урожая праздничные столы под белыми скатертями были расставлены на площади, оставив посредине прямоугольную площадку для танцев. Моя матушка была здесь вместе с двумя старшими дочерьми Венсы, расставляя подносы с тушеными грибами. Я подбежала и поцеловала ее. Она, улыбаясь от души, погладила мои щеки и расправила мои спутавшиеся волосы.

— Ты только посмотри на себя, — сказала она, вынимая из моих волос длинную серебристую веточку и несколько сухих листьев: — И почему бы тебе не носить башмаки. Нужно отправить тебя умыться и смирно сидеть в уголке. — Мои босые ноги запылились до самых колен. Но она всего лишь весело подтрунивала надо мной. Тут подъехал на телеге отец с дровами для вечернего костра.

— К ужину умоюсь, — пообещала я, стащив с тарелки гриб, и направляясь посидеть с Венсой в ее прихожей. Ей стало лучше, но она по-прежнему большую часть времени проводит сидя перед окном, порой что-нибудь вышивая. Кася написала и ей, но скомкано и сухо. Я прочитала ей, по возможности стараясь смягчить ее слова. Венса слушала молча. Думаю, в ответ на скрытую Касину обиду, она чувствует скрытую вину: мать смирилась с необязательной судьбой дочери. Чтобы это исправить, если это возможно, понадобится много времени. Она согласилась на мои уговоры выйти со мной на площадь, и я видела, что ее усадили с дочерьми.

В этом году не стали натягивать навес. В этом году праздник был лишь для нашей деревушки. Крупный, как и каждый год приходившийся без смотрин, был в Ольшанке. И так будет отныне и впредь. Мы все были слишком увлечены едой при свете солнца, что было странно для страды, пока оно наконец не опустилось низко. Мне было все равно. Я съела целую тарелку кислого журека с вареным яйцом, нарезанным ломтиками, и тарелку тушеных кабачков с сосисками, а потом еще четыре блинчика с начинкой из моченой вишни. Потом мы все сидели на солнышке, вздыхая, как было вкусно, и что многие переели, а младшие детишки носились сломя голову по площади, пока мало-помалу они не укладывались под деревьями поспать. Людек принес свою скрипку и начал играть, поначалу тихо. Но чем больше и больше детей отправлялось спать, тем больше появлялось и присоединялось инструментов. Люди хлопали и пели, дав волю настроению. Мы открыли бочки с пивом и по кругу передали крынку с ледяной водкой из Данкиного погреба.

Я поплясала с Касиными братьями и со своими, а после этого с несколькими едва знакомыми парнями. Думаю, они перешептывались, подначивая друг друга меня пригласить, но мне было все равно. Они немного переживали, как бы я не подпалила им чубы, как в свое время я опасалась лезть ночью в сад старой Ганки за лучшими на свете громадными сладкими красными яблоками. Все были счастливы, все были вместе, и под нашими ногами я чувствовала мелодию текущий по родной земле реки — мелодию, под которую мы танцевали на самом деле.

Я уселась запыхавшейся грудой перед материнским стулом, и мои снова растрепавшиеся волосы рассыпались по плечам. Она вздохнула и обхватила их рукой, чтобы снова заплести. Моя корзинка ждала у ее ног, так что я взяла из нее еще один брызнувший соком золотой плод очагового дерева. Я задумчиво облизывала пальцы, глядя на огонь, когда Данка вдруг подскочила со своего места на углу длинной скамьи. Она поставила на стол свою кружку и, привлекая общее внимание, громко произнесла: «Милорд!»

В разрыве круга стоял Саркан. Одной рукой он опирался на ближайший стол, и огонь играл на серебряных кольцах, прекрасных серебряных пуговицах и воздушной серебристой вышивке по краям его синего кафтана в виде дракона, голова которого начиналась у воротника, тело извивалось по всей длине, а хвост заканчивался у воротника с противоположной стороны. Из рукавов были выпущены кружевные манжеты рубашки, сапоги были вычищены до такого блеска, что в них отражалось пламя костра. Он выглядел грандиознее, чем на королевском балу и совершенно неуместно.

Все, включая меня, встали. Его губы вытянулись, как я раньше считала, от неудовольствия, а теперь назвала бы раздраженным смирением. Я вышла ему навстречу, облизывая палец. Он перевел взгляд с меня на открытую корзину, увидел, что я ем и снова уставился на меня:

— Это ужасно, — произнес он.

— Они восхитительны! — ответила я. — И начинают лопаться.

— Чтобы поскорее превратить тебя в дерево.

— Я еще не готова стать деревом, — во мне кипело счастье и светлый поток радости. Он вернулся. — Когда ты приехал?