Аликс Хэрроу - Десять тысяч дверей [litres]

– Здравствуй, Аделаида. – Может, следовало назвать ее мамой? Но это слово казалось мне тяжелым и непривычным. В любом случае я гораздо лучше знала ее как персонажа из папиной книги.

Ее брови нахмурились, как у человека, который не может припомнить твое имя, но не хочет обижать. Она приоткрыла рот, готовая спросить что-нибудь вроде «Прошу прощения?» или «Мы знакомы?», и я поняла, что это будет так же больно, как получить пулевое ранение, и со временем эта боль будет вгрызаться все сильнее… Но глаза Аделаиды вдруг широко раскрылись.

Может, дело было в том, что я обратилась к ней по-английски, или в том, что была одета в нездешнюю, но знакомую ей одежду. Так или иначе, она всмотрелась в меня – всмотрелась как следует, жадно и отчаянно. Ее взгляд заплясал точно так же, как мой собственный всего несколько секунд назад: неаккуратно собранные волосы, окровавленная рука, глаза, нос, подбородок…

И, наконец, она поняла, кто перед ней.

Я увидела в ее глазах осознание, прекрасное и жуткое. Казалось, в это мгновение у нее было два лица, как у бога, в честь которого мне дали имя. Одно лицо было полно дикой радости и сияло, словно солнце. Второе выражало глубочайшую скорбь, пронизывающую боль, которую испытывает человек, очень долго искавший что-то и нашедший слишком поздно.

Она протянула ко мне руку. Ее губы шевельнулись. «Ян-вар-ри».

Все покачнулось, будто последние дрожащие кадры кинопленки, и я вдруг вспомнила, как ужасно, мучительно устала, сколько боли перенесла, какой путь проделала, чтобы попасть сюда. Я успела лишь подумать: «Здравствуй, мама», – а потом провалилась в темноту, где больше не было боли.

Я не помню точно, но, кажется, кто-то поймал меня, когда я начала падать. По-моему, меня обхватили сильные обветренные руки, обхватили так крепко, словно больше никогда меня не отпустят. Я щекой почувствовала, как бьется чье-то сердце и что-то разбитое и изломанное у меня внутри собирается воедино и, возможно, начинает заживать.

И вот я сижу с пером в руке за столом из желтого дерева, и передо мной лежит, ожидая своего часа, стопка бумаги, такой чистой и совершенной, что каждое слово уродует ее, как след на свежем снегу. Старый компас без отметок лежит на подоконнике, упрямо показывая на море. У меня над головой, вращаясь и поблескивая в косых янтарных лучах солнца, проникающих в комнату через окно, покачиваются жестяные звездочки. Я смотрю, как свет пляшет на жемчужных шрамах, покрывающих мою руку, скользит по аккуратной повязке на плече и по подушкам, подложенным под бедро. Последнее все еще болит. Это жгучее ощущение, пронизывающее меня до позвоночника, не желает исчезать. Доктор – Верт Костоправ, так его, кажется, зовут, – сказал, что оно никогда не пройдет.

Почему-то мне кажется это справедливым. Думаю, после того, как ты открыл Дверь между мирами и обрек своего опекуна и тюремщика на вечное небытие в темноте Порога, было бы странно чувствовать себя как прежде.

И потом, мы с Бадом теперь похожи. Прямо сейчас я вижу, как он чешет спину о каменный склон, исполненный такого щенячьего восторга, что невольно хочется присоединиться. Мой пес снова стал гладким и бронзовым, избавился от стежков и колтунов, но одна лапа все равно не выпрямляется до конца.

Если перевести взгляд дальше, там виднеется море, голубино-серое, с золотыми солнечными бликами. Аделаида еще много лет назад достроила каменный дом на холме, добавив эту пристройку. Думаю, окна неслучайно выходят на море. Отсюда она все время следила за горизонтом, высматривая и надеясь.

Я провела здесь уже шестнадцать дней. Отца все еще нет.

Мне удалось переубедить Ади (мне по-прежнему легче называть ее так, чем мамой; Ади меня не поправляет, но иногда я вижу, как она вздрагивает, как будто я бросила в нее камень), которая хотела нагрузить лодку припасами и отправиться в море искать его, без карты и точной цели, но это стоило мне огромных трудов. Я напомнила ей, что никто из нас не знает, в какую точку Начертанного привела его Дверь, что по пути он мог столкнуться с опасностями и что будет довольно глупо, если она покинет Нин как раз тогда, когда отец уже на подходе. Поэтому она осталась, но всем телом продолжает стремиться в море, словно стрелка компаса.

– Все почти как раньше, – сказала мне Ади на третий день.

Мы сидели в ее полутемной каменной спальне в тихий, спокойный предрассветный час. Я полулежала на подушках и не могла заснуть от боли и жара, а она сидела на полу, прислонившись спиной к кровати. Бад пристроил голову ей на колени. Казалось, все эти три дня Ади не сходила с места: каждый раз, открывая глаза, я видела ее квадратные плечи и спутанные волосы с проседью.