Ника Ракитина - ГОНИТВА

– Я не хочу жить.

– Глупости, – пес облизал ее, горячим шершавым языком едва не сдирая кожу, переворачивая с боку на бок лапой, как щенка, фыркнул на солнце. – Все равно воскреснешь. Мы всегда воскресаем. Как ромашки, как бессмертники. Сколько ни вытаптывай…

– Мудрый…

– М-м… – Симарьгл смущенно выкусил что-то из лапы. Гайли было уютно между его лохматыми лапами на траве – уютно и тепло. Защищенно. Как с Генрихом. Нет!… Она застонала. И опять язык Симарьгла прошелся по щеке:

– Пф-ф, соленое… Ты больше человек, чем я думал.

А Гайли ответила сквозь рыдание:

– Я вообще человек.

От крылатого пса пахло мокрой шерстью, черникой и медью. Он растянул в лукавой улыбке черные губы:

– Если ты так м-м… любишь своего Айзенвальда, от-бери его у Х-хозяйки З-зим-мы…

Гайли села так резко, что закружилась голова. Она схватила Симарьгла за косматые брыли, утыкаясь лбом во всклокоченную слюнявую морду:

– Где ее искать?!

Эта невероятная надежда на чудо, на сбывшуюся сказку, сметающая все препятствия.

– Ой! – совсем по-человечески пискнул Симарьгл. Ничего не осталось от его важной надменности мажордома ангельского поместья. – Ухи мои!…

Пальцы Гайли разжались. Вывернув шею, Симарьгл схватил девушку за шкирку и закинул на плечи между крыльями:

– М-молоко и х-хлеб-б… А то я молчу.

Встряхнулся, когда две горячие слезы капнули на загривок.

– Пол-легоньку…

И потрусил, слегка направляя крыльями, по лесной дороге.

Путь уводил в лесные нетра – точно спускался в преисподнюю. Чащи корячились ветвями, буреломные, замшелые. Папоротники подлеска вырастали перистыми листьями выше облака ходячего, еще видного позади на окоеме. Влажная духовитая зелень с терпким запахом глушила шаги и разум, обволакивала, заманивала и насмешливо шумела вслед. Скользили под подошвами шапки ярко-зеленого и белого мха. Серо-желтое, зеленое и коричневое и чавканье жижи под сапогами. Языки болот со скрюченными сухими елками и лысеющими осинами, с почерневшими шишечками на ольхах, а между ними сухие холмы-волотовки: вычурный, неверный, не способный к жизни край. Ползучие языки папоротника. Шелест, шорох, комариный зуд. Липкие наледи росянок; кораллы прошлогодней костяники; цветок "вороньего глаза" в сизом четырехугольнике листьев; болиголов, бодун, омерзительно желтая красавка… Изглоданный муравьями прихваченный зеленью лосиный скелет, берцовая кость указует вперед нефритовой рукой тайского компаса. И среди обильных жирных и тонких звуков почти неуловимый плеск воды. Ручей бежал глубоко внизу, так глубоко, что, казалось, овраг рассекает землю, как нож яблоко, легко преодолев и кожуру, и сердцевину, и почти выйдя на противоположной стороне. Склоны оврага были унавожены толстым слоем палой листвы, сквозь которую щетиной дика проклевывались малиновые и ежевичные цепкие плети. Если ухватиться рукой, чтобы удержать скольжение – тут же ломались, глубоко впиваясь колючками под кожу, но прочно хватали за ноговицы у щиколоток, за рукава, словно не хотели пропускать безумца в глубину. И над всем этим висел, то изредка разбредаясь, то вновь свиваясь толстыми змеиными кольцами, холодный, как в листопаде, туман. Даже сейчас, под конец весны, на дне оврага не стаял снег, и ручеек судорожно всхлипывал, промываясь сквозь напитанную собственной кровью ледяную корку.

Холод вместе с водой просочился сквозь замшу сапог и поднялся вверх, к коленям, породив в них ломотную боль. Вокруг было тихо, как в храме. Колоннами поднимались вверх по берегам деревья живые, арками нависали поваленные стволы. Нагие корни были подобны завесе перед ковчегом завета. Было сумрачно, пахло сыростью, подтаявшим снегом, плесенью и грибами.

– Ну, и куда дальше?

И ни звука, ни шороха в ответ.

Гайли пожала плечами. Сбежал Симарьгл. Сердись – не сердись, чего уж теперь… Она раздвинула завесу из корней. Потревоженные комочки земли, посыпавшись, запутались в волосах, градом простучали по спине. Женщина отряхнулась, как лисица. Прищурилась.

Грязно-серые сугробы вдоль воды оказались спящими вповалку волками. Волки вздрагивали, сучили лапами, дергали толстыми, как полено, хвостами. Ручеек выбивался из-под слипшихся подбрюший, нес щепки и труху, закручивался маленькими водоворотами. Волчий сон был несладок и неспокоен. И сквозь него звери почуяли чужака.

Волки сонно ворчали, пробуя подняться, ерзали в раскисшей земле. За ними волочился туман. Из пастей воняло гнилым деревом. Но бельма, приоткрывшиеся навстречу гонцу , смотрели мимо. И Гайли отважно вспрыгнула ближайшему волку на круп; как по наледям, побежала по вздыбленным спинам.