Юлия Остапенко: Стигматы

— Ну да, — я перекатываюсь на бок и, подперев голову рукой с ещё розоватым после недавней вылазки шрамом, смотрю на Нерину с восхищением. — Так и есть. Ты просто умница.

У неё начинают дрожать губы, но плакать она явно не собирается.

— Я же…. я просто люблю тебя, — шепчет она, и в этом шёпоте столько ярости, сколько наберётся не во всяком крике.

— Это я уже понял.

— Почему тебе плохо со мной?

— Потому что ты вечно поёшь эту чёртову песню про лорда Рэндала.

— Хочешь, я никогда её не буду петь?!

— Хочу.

— Ты же… — её руки безвольно падают вдоль тела, отчаянно теребят складки несуществующей юбки. — Так было бы проще для нас обоих.

— Нерина, ответишь мне на один вопрос? Только правду.

— Какой?..

— Правду, Нерина!

— Ладно, ладно! Какой?

Я пристально смотрю ей в глаза: почему-то зелёные, хотя мне всегда нравились карие. У Гвиневер карие глаза. Были. Она никогда не опускала их, когда я на неё смотрел. Зелёные глаза Нерины с трудом выдерживают мой взгляд.

— Сколько лет я уже здесь?

Она круто разворачивается, хлопает дверью. Я ложусь на спину.

Чувство свободы. Пьянящее, лёгкое, головокружительное: как от вина, впрочем, от вина так никогда не бывает. Его начинаешь ценить, только когда долго его лишён. Мне кажется, в моём случае прошло достаточно времени. Я рад, что не знаю точно, сколько именно. Если бы я думал, что Нерина ответит мне, я бы никогда не спросил её об этом.

Вечером того же дня мы лежим в чёртовой шестиспальной постели. Я жалею, что не прибыл к берегам Зимней Агонии немощным восьмидесятилетним стариком. Тогда она, наверное, убила бы меня, а если нет, я, во всяком случае, не смог бы удовлетворять её ненасытную плоть. И, главное, никакой изобретательности. Уже столько лет, и всё одно и то же. Только к кровати иногда привяжет, и то пугливо так, смущённо, а потом извиняется. Это довольно-таки отвратительно.

— Разве у меня некрасивое тело?

— Красивое, красивое.

— Я тебе совсем не нравлюсь.

— Ага.

— Ненавижу тебя!

— А говорила, любишь.

— Ненавижу!

— Так дай мне уйти.

— Никогда!

— Я спать хочу.

Вот такие постельные беседы. С Гвиневер мы вообще ни о чём не говорили, и это было замечательно. Гвиневер молчунья, за это я её и любил. Никто не умел так молчать, как она.

Я хотел бы вернуться к ней. В наш дом. Набрать горсть тяжелой сырой земли иссечёнными руками. Может быть, съездить туда, где я родился. Заглянуть в колодец, крикнуть в него какую-нибудь глупость, послушать эхо. Внутрь уже не заберёшься: мой брат умер, а я больше никому не доверяю настолько, чтобы спускаться туда, вниз, и смотреть днём на звёзды.

Это — свобода?

Но разве об этом я думаю, когда у меня начинают кровоточить ладони?

Разве я вообще думаю в эти мгновения?

Нерина лежит рядом, тёплая, душистая, податливая. Она очень хочет, чтобы её любили. Наверное, хочет любить меня, надо просто ей позволить. Если задуматься, разве мне так уж плохо здесь? Она действительно может дать мне всё. И Гвиневер, если очень попрошу, и колодец в доме моего отца. Я смогу потрогать их руками.

Свобода — это право обладать тем, чем хочешь? Или возможность взять это самому?

Когда я начинаю думать об этом не как о мечте — как о завтрашнем дне, как о времени, которое придёт очень быстро — я становлюсь свободным? Да? Почему же сейчас, в эту минуту, когда я лежу с моей маленькой ведьмой в тёплой постели на измятых нами простынях, у меня не открываются стигматы?

— Отпусти меня, — говорю я одними губами, не глядя на неё, — отпусти.

— Не могу.

— Отпусти.

— Я не могу, Рэндал! Правда! Даже если бы хотела. Это заклятье нельзя снять.

По крайней мере я не знаю, как это сделать.

— Ты просто умница. В такие минуты я тебя почти люблю.

— Ох, ты…

Она засыпает быстро, ткнувшись маленьким острым подбородком мне в плечо. Я осторожно глажу её длинные густые волосы. Такие же белые, как мои настоящие волосы, те, которых я давно не вижу. Может быть, мне не хотелось бы уйти так сильно, если бы я мог это сделать. Но я не могу — а потому не перестану пытаться. Муха бьётся о стекло, пока не погибает.

Или пока не исчезает стекло.

С донжона видно море.

Я стою на самом верху, у открытого люка, скрестив руки на груди, и смотрю на белые гребни, с неслышным здесь рёвом обрушивающиеся на прибрежные скалы.

Птички-сестрички сидят на замковой стене, невдалеке. Мизариэль чистит перья Патоэль, та блаженно жмурится, не сводя с меня хищного улыбчивого взгляда. С тех пор, как я пытался сброситься с этого донжона, они ни на минуту не оставляют меня одного. Но сегодня я просто вышел подышать морем. Спёртый воздух замка плохо на меня действует.