Михаил Бабкин - Маскарад

Поднявшись по высоким ступенькам – эх, сколько ж народу в нетрезвости с них падало, сколько расшибалось едва ли не до смерти! – Барт толкнул тяжёлую дверь и вошёл в прохладный сумрак кабака.

По ранней ещё поре зал пустовал. За дубовыми столами – изрезанными ножами, с вмятинами от ударов, с чёрными ожогами по струганному дереву – никто не пил, не сквернословил, не заключал выгодные сделки и не бил друг дружку по головам чем ни попадя, хоть оловянной кружкой, хоть табуретом. Тихо в зале было, уныло – но ведь ещё не ночь! Не наступило время народного отдыха и утехи.

Лишь трое шулеров неподалёку от входа резались в карты: но играли не на деньги, а для разминки и хвастовства своим профессиональным умением – однако ж убрав ножи и кастеты на соседний столик, от греха подальше; лишь несколько запойных пьяниц сидели в дальнем тёмном углу, мыча хором нечто песенное и непонятное. И, конечно же, безымянный половой за длинным столом-прилавком, сонный от вынужденного безделья, то и дело украдкой зевающий в ладонь.

Ближе к середине зала, у чисто вымытого окна, за щедро накрытым столом восседали двое: Папаша Во – в обязательном парчовом халате, лысый, усатый и толстый, полуприкрытые глазки-щелочки смотрят невесть куда, – а рядом с ним некто в рясе бродячего монаха, ссутулившийся, с низко надвинутым на лицо капюшоном. Барт мельком глянул на соседа кабатчика – знающему человеку порой достаточного короткого взгляда, чтобы понять, кто перед ним находится – нет-нет, к монашеской братии странный посетитель не имел никакого отношения. Барт не смог бы толком объяснить, отчего и почему он так решил, но ведь решил! Возможно потому, что бродячие монахи не сидят как истуканы за столом с бесплатной едой-выпивкой… Опять же, осанка – да где это видано, чтобы монах, которому по определению принадлежит вся обитель человеческая, выглядел столь понуро: нет, эти ребята всегда ходят широко развернув плечи и надменно выпятив голый подбородок. Бродячий монах – прости, Господи! – даже когда оправляется в общественном сортире, выглядит бравым и занимающимся весьма богоугодным делом. То есть гадит не просто так, а прямо в глубинную преисподнюю на голову извечному врагу рода человеческого.

– Приветствую, уважаемый Папаша Во, – Барт остановился возле стола, почтительно склонил голову, – вызывали? Вестовой-беспризорник велел торопиться… Не случилось ли чего плохого?

– Ага. Барт-Красавчик. Наш лучший вор. Явился. – Папаша Во посмотрел на гостя пустым, ничего не выражающим взглядом – не знай Барт того, что кабатчик уже много лет не пьёт ни пива, ни вина, а уж тем более не потребляет выкуренную огонь-воду, решил бы, что напился Папаша Во до непонимания происходящего. До отключения души и светлого разума, когда головой управляет обгаженный бродячими монахами сатана, будь он неладен в своей вонючей преисподней.

– Садись, – кабатчик неловко, рывками повёл рукой над столом, словно марионетка, управляемая слабоопытным фигляром-кукловодом, – угощайся. Кушай. Трапезничай. – Барт не чинясь тут же пододвинул табурет, сел напротив; пару секунд Папаша Во смотрел в воздух, туда, где только что стоял Барт-Красавчик и лишь после опустил замороженный взгляд ниже. И принялся глядеть сквозь званного гостя, не видя его в упор.

Барт, не выказывая удивления, приступил к еде: коли Папаша Во сказал «кушай!», значит, надо кушать. Крутой нрав кабатчика был известен всем городским уркам ещё со времён открытия кабака. С давнишнего случая, когда Папаша Во придумал звучное имя для только что построенного заведения, самолично намалевал вывеску «Золотарь» и повесил её над входом в едальный дом – тут кто-то из помощников Папаши и просветил его, что на самом деле означает сие словечко. «Вай», – сильно огорчился Папаша Во, – «а ведь какое, понимаешь, красивое название-шмазвание было!» После чего немедля прирезал советчика, чтобы тот больше не умничал и не портил его, Папашины, задумки. Переправил в поганом слове букву «О» на «А» и ровным голосом предупредил всех прочих, мол, если ещё хоть одна собака вякнет… Вякать никто не стал – и непонятное «Золатарь» стало официальным названием кабака. Хотя, поговаривают, многие тогда потешались над вывеской, переиначивая её то в «Зола и тара», то в «Углежопа», а то и вообще невесть в какие «Три олатара». Но со временем потешные придумки забылись, а название осталось.

Если Барт и был когда-то красавчиком, то лишь в детстве – сейчас он и сам не смог бы наверняка вспомнить, как выглядел пятнадцать лет тому назад. Ныне, в двадцать пять, «красавчиком» его называли только свои, цеховые: кличка – злая, издевательская, – за давностью лет стала привычной и не напрягающей. Не доставляющей душевной боли.