Никос Зервас - Греческий огонь

«Пощады никто не желает, — шёпот Ханукаина настойчиво щекотал барабанную перепонку. — Не потерпит наш народ…»

— Не потерпит наш народ, — выкрикивал Ваня, судорожно озираясь на Муромца и Волка, которые напирали на безоружного рыцаря, рыча от возбуждения, — чтобы русский хлеб душистый назывался словом «брод»!

— На тебе! Получай, фриц! — вдруг хрюкнул Муромец и с размаху двинул белокурого паладина дубиной по лицу.

— Умри, немецкая гадина! — скрипнул зубами Волк, всаживая кинжал в арийское сердце прекрасного Пса-рыцаря. Западный воитель побледнел, возвёл глаза к небу и, медленно сложив на груди могучие руки, повалился навзничь.

«Кто с мечом к нам придёт…» — зазвучало в левом ухе.

Царицын ошарашено мотнул головой. Он не мог избавиться от этого звона в голове, от назойливого суфлёра. Покраснев от собственного бессилия, он покорно повторил вслед за режиссёром:

— От меча и погибнет!

Как в лихорадке, как заведённый, он отыграл ещё сцену, потом ещё… Вот пришли на Русь коты-баюны в пышных одеждах польских шляхтичей. Опять всё пошло как-то криво, не по сценарию: вместо того чтобы хамить и пьянствовать, шляхтичи церемонно кланялись и предлагали помощь в прекращении внутренней русской смуты. И опять этих милых людей, пытавшихся приобщить Русь к ценностям западной цивилизации, страшно избили, связали верёвками… Иван кричал, как подсказывал Ханукаин в левое ухо:

— Великая, могучая, никем непобедимая! За Веру, Царя и Отечество!

А когда победили шляхтичей, на сцену вывалило добрых полсотни танцоров, это начался грандиозный, очень длинный и сложный с точки зрения хореографии номер. Назывался он «Русская смута» — вот на сцене извивались и грызли друг друга танцоры бродвейского мюзикла «Кошки».

В динамиках рокотал качественный русский хард-рок:

Непонятно откуда взялась огромная голая баба из папье-маше. В красном кокошнике, в сапогах выше колен — спускается откуда-то с неба, раскорячена в поганой позе с растопыренными розовыми ногами. Кокошник сплошь в золотых крестах, в пёстрых башенках, как на Василии Блаженном. И тут Иван Царицын заплакал. Отвернулся, чтобы не видеть ничего, что творилось на сцене. Он плакал сегодня уже второй раз. Первый — на исповеди — легко и спасительно. Второй — сейчас — безысходно и жалко. Он понял, конечно же, как зло его обманули, как обвели вокруг пальца, использовали и надсмеялись. Да разве только над ним? А над Петей Тихогромовым, Лобановым Пашей, Надинькой Еропкиной, Асей — разве нет? Над всеми, кто любит Россию, болеет за неё — разве нет?

Подбежала Василиса. Да и встала как вкопанная.

— Ты что, Ваня? — распахнула вопросительно глаза.

— За что они нас не любят? — спросил он горько у девочки.

— Кто, Ванечка, кто? Тебя все любят, ты талантливый, ты умный, я тебя… люблю.

— Не надо! — почти прикрикнул он на Василису, но устыдился и добавил горько: — Тебе только так кажется.

Девочка смотрела на него с недоумением. Она капризно выдвинула нижнюю губу. Красавица Снегурочка в хрустально розовом кокошнике, в белоснежной шубке, будто изморозью, покрытой серебряными блёстками. Она ждала от Вани объяснений.

— Василиса, — Ваня решительно посмотрел девочке в глаза, — тогда тот звонок, помнишь? Я сказал тебе, что мы слишком разные. Это правда, Василиса. Тогда я сказал правду. А потом — врал. Прости меня.

— Дурак, — зло сощурившись, бросила Снегурочка Ивану Царевичу.

Мосты через реку перекрыты, но на другом берегу, на старой Софийской набережной никаких кордонов. В половине десятого блестящая инкассаторская машина подъехала к полуразваленному зданию с заколоченными окнами первого этажа. С Красной площади доносилась ритмичная музыка. Двигаясь как бы под музыку, три ловких человека, одетые в дешёвые китайские пуховики, прошли по первому этажу и подвалу бомжатника. Бездомный мужчина лет сорока, дремавший в подвале на трубах с горячей водой, был застрелен двумя выстрелами в упор из пистолета с глушителем. Пьяная старуха в картонном закутке под лестницей успела проснуться и промычать несколько слов. Их труппы аккуратно завернули в кусок рубероида, забросили в инкассаторский броневик. Броневик уехал, а люди с пистолетами, спрятанными под пуховиками, остались в здании.

Прошло четверть часа, и они оживились. По набережной проехал автобус с бойцами ОМОНа. Автобус свернул во двор мёртвого дома, люди в омоновской форме, прижимая к бронированным животам укороченные автоматы «Кедр», посыпались из автобуса и молча вошли в здание. Понадобилось несколько минут, чтобы найти потайную дверь. Люди в омоновской форме один за другим, пригибаясь, молчаливой вереницей двинулись в темноту. Последний, оглянувшись на восток, вздохнул: