Торн Стюарт - Влюблённые из Хоарезма

Ибо в Конана летели камни. Видя, что даже едва держась на негнущихся ногах, жертва еще способна унести с собой на Серые Равнины не одну жизнь, убийцы забрасывали его камнями издали, метя в голову. Он уворачивался, как мог, слепо тычась во все стороны в поисках выхода, но тут камень угодил ему в висок, и Конан упал.

Он еще помнил, как его, полуоглушенного и задыхающегося под грудой вонючих одеял, волокли куда-то, а потом везли в тряской крытой повозке, сквозь вощеную дырявую тряпку которой били тонкие лучи солнца, раскаленными иглами впиваясь ему в мозг.

Единственное, что он сумел сообразить в этой немыслимой кутерьме: убивать его явно не собираются, кому-то он надобен живым.

Потом его снова волокли, как ему показалось, в кромешной тьме, бесконечными коридорами и переходами. Он плохо сознавал, что с ним пытаются сделать и чего добиться. Наконец тряска и выпитая вода дали долгожданный результат, его стошнило — как он не без удовольствия отметил, на чьи-то штаны.

Видимо, на какое-то время он все-таки потерял сознание, потому что не помнил ни как срывали с него одежду, ни как прикручивали к большой деревянной крестовине наискось.

Очнулся он от того, что в лицо ему плеснула ледяная вода. Он встряхнул мокрыми волосами — и сознание снова расплылось, потому что низ поменялся с верхом, а в висках тяжело и гулко застучала кровь.

— Еще! — негромко велел чей-то голос.

Его снова окатил поток воды, и Конан окончательно пришел в себя.

— Приветствую тебя в моем доме, прославленный Конан из Киммерии!— услышал он тот же голос.

Чем-то он был знаком Конану, но голова у него еще кружилась слишком сильно, чтобы понять, где он уже слышал эти насмешливые интонации.

— Мне пришлось потрудиться, чтобы залучить тебя в гости!

Конан еще раз помотал головой и открыл глаза.

Он был распят вниз головой у влажной каменной стены не то подвала, не то каземата. Скудный свет факелов и масляной лампы на столе писца только сгущал кромешную тьму. Но даже этого света было довольно, чтобы разглядеть того, кто восседал в пяти шагах от него в складном золоченом кресле с грудой подушек.

Это был Мардуф, наместник Хоарезмский.

Киммериец с интересом всматривался в лицо молодого вельможи, которого до тех пор видел только издали на больших дворцовых праздниках. Ко времени прибытия Конана в Туран, Мишрак уже отослал Мардуфа из столицы, но новый наемник еще успел застать поток полуправдивых сплетен о знатном повесе и моте. О нем рассказывали тысячи небылиц, одну ужаснее другой.

Будто бы дочери владыки потому были так спешно отданы замуж, что Мардуф сожительствовал со всеми тремя, и плоды этого сожительства становились слишком явны. Будто бы выезжая в поля на соколиную и гепардовую охоту, он травил не степных лисиц и горных антилоп, а молодых деревенских девушек. Будто бы он родился таким же уродом, как и его отец, но повстречал однажды искусного мага из Стигии и получил от него красивую внешность за обещание служить Сету и сеять вокруг себя только зло.

Большей части этих сплетен Конан не верил. Случалось, он сам развлекался с тремя девчонками разом; случалось ему, повстречавшись в безлюдье с красавицей, обнаружить в ней ведьму, подстерегающую на дорогах молодых любострастных олухов, и, как правило, такая встреча кончалась для красавицы смертью. А услышав басню про купленную у Сета внешность, он просто расхохотался удивленному рассказчику в лицо и заявил, что давно не слыхал такой чуши. Попав в Хоарезм, Конан убедился, что правит Мардуф разумно, не обременяя город излишними поборами. Базар Хоарезма был шумен и многолюден, дела купцов процветали — а ничто так не говорит о толщине кошелька горожанина, как процветающая торговля.

Единственно верным из всех слышанных Конаном утверждений являлось одно: Мардуф был красив. Разве что несколько бледен, но вкупе с черными как вороново крыло волосами и бровями это придавало его лицу ту загадочность призрака, что так нравится женщинам.

Его темные глаза, всегда чуть сощуренные, светились тем же неземным светом, что и у его отца. Глядя в эти глаза, можно было с равным усердием совершить величайший подвиг и величайшую низость.

Кресло наместника стояло на небольшом возвышении. Рядом с этим возвышением, за низеньким столиком, погребенным под бумагами, сидел писец с отсутствующим выражением лица. Но как только золоченая трость Мардуфа коснулась его спины, он обернулся, задирая голову, глядя на хозяина с вниманием собаки, ждущей приказаний.