Дэвид Геммел - Рыцари темного леса

— Следуйте за мечом, — крикнул Самильданах, подняв свой клинок, горящий, как факел, и рыцари с топотом устремились за ним.

Потом все смолкло, мрак рассеялся, и на небе снова проступили звезды.

Лаг взглянул на дальний холм, но поющий человек исчез.

Туман поднимался все выше, и Лаг хотел взлететь, но не смог. Его осязаемое тело словно приросло к земле. Холодный ветер налетел на него, и он задрожал.

Сон перестал утешать его, и ему захотелось домой. Но где он, дом? Далеко ли и в какой стороне?

В тумане что-то зашуршало, но серая пелена ничего не давала разглядеть. Лаг побежал, поскользнулся на мокрой траве, упал и перевернулся на спину. Черная тень нависла над ним. Лаг в ужасе откатился прочь, но острые когти успели задеть его грудь.

— Нет! — закричал он, видя над собой смоченные слюной челюсти зверя, и вскинул руку. Золотой луч, ударив из его пальцев, поразил хищника, и тот с воплем скрылся в тумане, а Лаг снова повалился на траву. Другая тень упала на него, и он приник к земле.

— Не бойся, — сказал чей-то голос. Лаг увидел очертания человеческой фигуры. Луна светила пришельцу в спину, и мальчик не мог разглядеть его лица.

— Мне страшно, — сказал Лаг. — Я хочу домой.

— Сейчас ты окажешься дома, мой мальчик, и забудешь свой сон.

— А что это был за зверь?

— Он пришел с той стороны ворот. Но теперь он мертв. Ты убил его. Я знал, что так будет, ибо в тебе есть сила. Прощай. Мы с тобой еще увидимся.

— Кто ты?

— Я Дагда. Теперь усни, и ты вернешься домой.

Лаг закрыл глаза и забылся сном. Проснулся он в постели Патрикея. Старик дремал рядом, на стуле.

Лаг повернулся, и кровать заскрипела, разбудив старого слугу.

— Ну, как ты, Лаг?

— Почему я здесь? Где моя мать?

— Она умерла, мальчик. Нынче днем мы похоронили ее.

Лаг сел, и одеяло соскользнуло с его груди.

— О боги! — прошептал Патрикей. — Что это с тобой? — Лаг посмотрел вниз и увидел у себя на груди четыре глубокие, обильно кровоточащие борозды. Патрикей откинул одеяло, и оказалось, что ноги мальчика покрыты засохшей грязью. — Говори, Лаг, куда ты ходил, пока я спал?

— Не знаю! Ничего я не знаю. Я к маме хочу.

Старик прижал мальчика к себе.

— Мне очень, очень жаль, Лаг.

Всадник остановился на перевале. Ветер, дующий с горных вершин, свистел вокруг него. Далеко внизу лежали зеленые земли Габалы, ручьи и реки, холмы, долины и леса — все, что помнилось ему, и виделось во сне, и манило его назад.

— Домой, Каун, — прошептал он, но ветер унес прочь его слова, и высокий серый конь не услышал их. Всадник, тронув скакуна каблуками, направил его вниз и откинулся назад в седле. У заброшенного пограничного форта ветер утих. Дубовые, окованные бронзой ворота крепости болтались на сломанных петлях. Габальского орла с них содрали — остался лишь кончик крыла, весь позеленевший и почти неотличимый от гниющего дерева.

Всадник спешился — высокий, в длинном плаще с капюшоном, с шарфом, плотно обмотанным вокруг шеи. Он ввел коня в разрушенный форт и остановился перед статуей Мананнана. Левая рука, отломанная, валялась на булыжнике, лицо кто-то изуродовал топором или молотом.

— Быстро же они забыли, — сказал путник. Конь, слыша его голос, ткнулся мордой ему в спину. Человек снял толстые шерстяные перчатки и потрепал скакуна по шее. Здесь было теплее, и он размотал шарф, бросив его на седло. Потом откинул капюшон, и его серебристый шлем сверкнул на солнце.

— Давай-ка напоим тебя, — сказал путник и подвел коня к колодцу посередине двора. Бадья покоробилась, и под железными обручами зияли трещины. Веревка высохла, но еще держала, хотя и требовала осторожного обращения. Обыскав ближние строения, человек вернулся с глиняным кувшином и миской и поставил кувшин в ведро. Погрузив бадью в колодец, он бережно вытянул ее наверх. Из трещин лилась вода, но кувшин был полон. Напившись, человек налил воды в миску и напоил коня. Потом ослабил подпруги, долил жеребцу воды, поднялся на крепостную стену и сел там на солнцепеке.

Вот он, конец империи. Не кровавые поля сражений, не вопящие орды, не лязг стали о сталь, а пыль, вихрящаяся по булыжнику, разбитые статуи, рассохшиеся ведра и могильная тишина.

— Ты бы не вынес этого зрелища, Самильданах, — сказал путник. — Оно разбило бы твое сердце.

В собственном сердце он не находил горя по поводу крушения Габалы: глядя на статую, он горевал только о себе самом.

Мананнан, рыцарь Габалы, один из девятерых, которые были выше, чем принцы, и больше, чем люди. Достав из сумки на поясе серебряное зеркальце, он посмотрелся в него.