Ольга Онойко: Исполнитель

О чем? Что ты ей скажешь, если она дура и родом из гармонии мира, а ты умный и ничего?

Нельзя продать любимую девушку. И обменять нельзя. Но если с другим ей лучше… если ты любишь, а она не любит — нужно отпустить…

Слезы навернулись на глаза. Аркаша шмыгнул носом. «Она же не человек, — сказал он себе с горечью, — она не может сама меня бросить». Пальцы поджались от отчаяния. Ни разу не получилось у Каши с живой девушкой, и вот — даже с деревянной не вышло…

Почему-то про любовь Аркаша подумал, только когда решил, что его бросают.

В квартире было гулко и пусто. Киляев нашел гитару там, где оставил — на полу, устыдился и положил в кофр. Прикасаться к Тиррей было неловко.

Он попрощался с ней в середине декабря, когда город уже лихорадило будущим праздником. Позже было никак нельзя — с Альтой Маргаритой еще предстояло сыгрываться. На новогодние вечеринки «Белосинь» заказали в трех местах.

Раньше было — совсем невозможно. Как от себя оторвать…

Он ничего ей не говорил, но гитара чувствовала перемену. Аркаша ждал, что после вспышки своего несуразного гнева она опять убежит гулять — дикая, загорелая, сумасшедшая. Зимой Чирей было легче найти — как полуголую девушку в сугробах не заметить? Погибнуть от холода она не могла, но вот простывать дерево умело…

В глубине души Киляев хотел, чтобы она убежала. Так ему было бы легче.

Но Тиррей сидела тихо. То есть совсем тихо — она даже в человека превращалась все реже. Спала себе в кофре, точно совсем потеряла интерес к Каше и его жизни. Было от этого грустно, но если честно — гораздо удобней работать. Пальцы Аркаши становились все проворней, звук — все богаче, и все чаще, занимаясь с Тиррей, он думал, какова будет Альта.

Тирь, конечно, не поднимала его больше в небо на крыльях. Разве что редко-редко слышал Аркаша, как шелестят ее перья. Стоял он на скале индейцем, в уборе из золотых этих перьев, глядел, как садится солнце.

Раньше, когда все было хорошо, Тиррей иногда из вредности превращалась в укулеле. Или в басуху вместо акустики. Или вообще во что-то такое, чему Каша и имени не знал. Лютня, виуэла, колесная лира… Она заводная была.

Была.

Вот она, спит, золотисто-лаковая, с глупыми своими наклейками на верхней деке — а в мыслях уже проходит, как скорбная процессия, серое словечко «была».

Да и правда ли они, выцветшие эти словечки «хорошо-раньше»? Одно воображение, ностальгия.

Бывает, что вещи уходят.

Ты ли в этом повинен или сами они так решили… утекают, как песок сквозь пальцы, как песок в песочных часах — вышел срок и все. Что тут сделаешь? И надо ли что-то делать?

Иной раз под вечер в пустой квартире пусто становилось на душе у Аркаши и страшновато. Пальцы машинально бродили по клавишам бабкиного фортепьяно — уныло звучал до-мажор. Серыми пятнами смотрели постеры со стены. Тогда Аркаша принимался думать об Альте и о том, что будет. Прежде, с Тиррей, он чаще думал о том, что было до нее. Иной раз в ту пору он чуть не злился, мечтая, чтобы жизнь его вернулась в спокойное русло, а еще лучше — никогда этого русла не покидала. «Подарок с неба» раздражал и казался ненужным. Теперь же Киляев ловил себя на мысли, что ни за что, ни за какую цену не отказался бы от этого куска жизни, что и жизни-то настоящей был — один этот кусок. Что-то произошло с ним.

Порой он ловил на себе взгляды Эрвейле и Сереги — странноватые взгляды. То ли печаль сквозила в них, то ли вовсе не печаль, а ожидание — тихое, сторожкое, «не спугнуть бы»… Но викинг-рояль и его сирена ни о чем не спрашивали, а остальные ничего не замечали.

Киляев молчал. Он думал.

В первый понедельник декабря, морозным утром, он позвонил дилеру.

Меньше всего он хотел еще раз посмотреть Тиррей в глаза после того, как все же решился. Но — пришлось.

Самыгин приехал лично, на машине. Сказал, ему сердце не позволяет морозить инструменты. Прозвучало это немного странно, потому что Альту он вез в человеческом облике. На лестничной площадке перед Кашиной дверью стояла дама в черном вечернем платье и норковой шубке поверх. Лак у гитары был черный, а кожа оказалась белая-белая. Шубку Маргарита сбросила на руки дилеру таким царственным жестом, что у Аркаши загорелись уши. В бабкиной квартире с ободранными обоями Тирь смотрелась как родная, эта же — совсем другой коленкор… Точно зачарованный, Аркаша стоял и смотрел на нее, не зная, что сказать. В черных, непрозрачных, будто бы лаковых глазах Альты вспыхивали и гасли золотые искры — так же, как вспыхивали на ее розетке в акустической форме. Лицо у нее было тонкое и красивое, ледяное и задумчивое. В форме электроинструментов живые обычно выглядели ярче и шикарней, чем в классической. Аркаша попытался представить Альту в электроформе — не сумел. Он робко улыбнулся ей.