Оксана Демченко - Перевернутая карта палача [СИ]

Палач не свободен хотя бы в одном: он не дарует виновным прощение. Он исполняет наказание. Сейчас Клог хэш Ул стал воистину рабом своей карты — карты палача. Он сполна осознал суть приговора и его верность. Он накопил в себе новое, прежде неведомое: мучительную, навязанную картой обязанность исполнить приговор. Хотя это — невозможно! Рука не поднимется. Лучше смерть!

Но такова цена взятого на себя бремени. Тело знает. Душа знает. Сейчас они — едины, и сознание не умеет воспротивиться долгу. Вот тело проснулось и, совсем как однажды, безмерно давно, в золотое лето, скользнуло, втиснулось с зазор между мгновениями — такое стремительное в рывке, что время замерло! Мгновения стали готовы, кажется, даже течь вспять… тело огибало время и миновало пространство, и даже багряный бес ничего не замечал. Не замечал и потому — не мог отстраниться!

Вытянутая рука палача достала приговоренного. Ладонь с растопыренными пальцами сразу, всей поверхностью, ощутила лицо вервра. Кончики пальцев острыми иглами надавили, смяли, впились — и испуганно отстранились…

Всё.

Приговор вынесен и исполнен. Несвобода покидает тело и душу палача… Ужас вломился в пробуждённое сознание. Ул отшатнулся, охнув. Спина впечаталась в кору дуба, проследила древесную судорогу, навсегда закрывающую опустевшее дупло.

Ночь. Тьма. Лес дрожит каждым листком под рёвом раненного беса…

Багряный — а его голова сделалась яростным факелом алости — рычит и воет, и медленно, ужасающе медленно сползает на колени…

Ул судорожно вдохнул и закашлялся. Он слышал рев беса и свой бешеный пульс, два равно громких и жутких звука. Он снова жил в потоке времени. Его достала и пронзила боль. Жестокая судорога сковала отнявшуюся правую руку. Ул сглотнул тошноту, поддел левой рукой свою же окровавленную правую ладонь, не способную двигаться.

Худшее впечатывалось в память, как впивается в кожу и плоть разбитое стекло — на разрыв и до неизбежного, неудалимого шрама. Намертво! С болью. Теперь это будет с Клогом хэш Улом, наследником атлов, всегда: разинутый рот беса, залитое кровью ослепшее лицо, полыхающие алостью волосы… Сейчас в вервре осталось совсем мало человекоподобия. И это обнадеживало. У людей глаза не отрастают заново. У вервров — наверняка иначе…

— Ублюдок, — прошипел бес, вернув себе рассудок. — Я недооценил тебя. Ты и решился, и успел.

— Ваш приговор. Прошу выслушать, вервр Ан, — сухим горлом прохрипел Ул. — Вот девочка. Ей теперь год. Я не знаю имени, но её брат Тан, пока шел в столицу, звался женским именем, которое я ему дал. И теперь это имя я передаю девочке — Ана. Опека в семьях нобов прекращается в восемнадцать. Вы будете оберегать Ану. Вы не вправе передать опеку кому-либо. Через семнадцать лет, никак не позднее, вы обязаны рассказать Ане, с чего всё началось. За ней решение, простить вас окончательно или… — Ул смолк, ужаснувшись того, что может поджидать его самого через семнадцать лет. Потребовалось время, чтобы проглотить ком ледяного ужаса. — Я думал о тьме и маяках встреч. Вы не умели видеть людей. Может, вам важно перестать смотреть на них… со стороны? Теперь у вас нет титула, власти, глаз и права называться бесом. Зато есть обуза, и отказаться вы не в силах. Это я дал вам, как палач. Что я могу как атл, а не палач? Я бы посоветовал добраться до села близ дороги, по ту сторону от переправы. Дом на отшибе, слева в полях, совсем старый. Лачуга. Вы прежний никогда бы туда не пошли… Но это хорошее начало для нового пути для вас, я чую. И мне пора в путь. То старое дело королевы и атлов. Я намерен в нем разобраться. Это теперь не право и не наследство. Это теперь мой долг.

Ул говорил всё тише. Он сползал по стволу и ощущал, как на мир надвигается непроглядный мрак. Будто это его глаза выколоты, будто для него погас свет… надолго. А то и навсегда.

Когда сознание вернулось, лес был пуст.

Могильной плитой давили и тьма ночная, и вина за содеянное. Душа трепетала и вздрагивала от озноба. Она была вроде и в теле, а вроде и чуть в стороне. Она болела так, как никогда прежде. Болела и знала: листком, истрепанным и иссохшим по осени, ей суждено оторваться от родного, безмерно дорогого мира.

Спешат в столицу друзья — и им не помочь.

Сидит у окна мама, плачет. И ее не утешить.

Монз вздыхает о чем-то, хочет передать важное — но его совет останется невыслушанным.

Высохшее тельце младенца тряпичной куклой болтается в лапище беса, который, может статься, никогда не держал живых детей — и в это тоже отныне не вмешаться…