Баркер Клайв - Пятый доминион

- Кем же ты его считала? Или ты вообще не обращаешь внимания на такие вещи?

Этот диалог мог бы перерасти в настоящую перепалку, не вмешайся Ума Умагаммаги. Тон ее, как всегда, был безмятежным.

- Милая Юдит, - сказала она. - Позволь мне поговорить со своей Сестрой. Она пострадала от рук Незримого куда больше, чем я или Тишалулле, поэтому она не может с такой готовностью простить плоть, к которой прикасался Он сам или Его дети. Прошу тебя, пойми Ее боль, а я попробую сделать так, чтобы Она поняла твою.

Она говорила с такой нежностью и деликатностью, что в Юдит проснулся стыд, в отсутствии которого ее обвинила Джокалайлау, - но не за ребенка, а за свой гнев.

- Простите меня, - сказала она. - Я вела себя... неподобающе.

- Подожди нас на берегу, - сказала Ума Умагаммаги, - через некоторое время мы вновь поговорим.

С того момента, как Богиня упомянула о возвращении в Пятый Доминион, Юдит поняла, что разлука неизбежна. Но она не была готова к тому, чтобы покинуть объятия Богини так скоро, и когда сила тяжести вновь овладела ей, это было настоящей агонией. Даже если Ума Умагаммаги и знала о ее страданиях - а как могла Она не знать? - то она не сделал ничего, чтобы смягчить боль. Ее иероглиф свернулся в свое прежнее состояние, и Юдит полетела вниз, словно лепесток с цветущего дерева, - не так уж и быстро, но с чувством утраты, которое было куда хуже любых ушибов. Светящиеся конфигурации женщин, сквозь которые она проходила несколько минут назад, по-прежнему распускались все новыми и новыми формами, такими же совершенными, как и прежде, а музыка воды у входа была такой же успокаивающей, но это не могло смягчить потерю. Мелодия, которая звучала так радостно, когда она впервые вошла сюда, теперь показалась ей элегической, словно песнь жнецов, исполненная благодарности за щедрые дары, к которой, однако, примешивалась боязнь перед наступающим сезоном холодов.

Этот сезон ждал ее по другую сторону жидкого занавеса. Хотя дети все также смеялись на берегу, а водоем по-прежнему представлял собой великолепное зрелище света и движения, она покинула присутствие любящего духа, и скорбь ее была безгранична. Слезы ее удивили собравшихся у порога женщин, и несколько из них поднялись, чтобы успокоить ее, но она помотала головой, и они тихо расступились, пропуская ее к воде. Там она села и, не осмеливаясь оглядываться на храм, где решалась ее судьба, устремила взгляд на водоем.

Что же теперь? Если ее призовут в присутствие Богинь, чтобы сообщить ей, что она недостойна принимать какие-либо решения по поводу Примирения, она будет только рада этому. Тогда она сможет переложить ответственность на более надежные плечи и вернуться в окружающие водоем коридоры, где через некоторое время ей, возможно, удастся сбросить с себя груз забот и воспоминаний, чтобы вновь прийти в храм в качестве послушницы и обучиться игре световых превращений. Но если, с другой стороны, ей просто-напросто дадут понять, что здесь ей не место (именно это, судя по всему, соответствовало желанию Джокалайлау), и она будет изгнана за пределы этого волшебного места в пустыню окружающего мира, то что ей тогда делать? Если никто не поможет ей, не направит ее, то каким знанием будет она располагать, чтобы сделать выбор между открывающимися возможностями? Да никаким! Через некоторое время слезы ее высохли, но им на смену пришло нечто куда более худшее - чувство одиночества, которое могло быть только самим Адом, или же близлежащей провинцией, отделенной от него адскими тюремщиками специально для того, чтобы наказывать женщин, которые слишком неумеренно отдавались любви и утратили совершенство из-за отсутствия хоть капельки стыда.

В своем последнем письме сыну, написанном в ночь накануне отплытия во Францию - с миссией распространения Евангелия Tabula Rasa по всей Европе, Роксборо, гроза всех Маэстро, изложил содержание кошмара, от которого он только что пробудился. Вот что он писал:

Мне снилось, что я еду в своем экипаже по проклятым улицам Клеркенуэлла. Нет нужды называть цель моего путешествия. Ты знаешь его. Известны тебе и те нечестивые гнусности, которые замышлялись там. Как обычно бывает в снах, на меня навалилось тягостное бессилие, и хотя я много раз умолял кучера отвезти меня обратно домой, ради спасения моей души, мои слова не возымели над ним никакой власти. Однако, когда экипаж завернул за угол и показался дом Маэстро Сартори, Белламар в ужасе попятился назад и, несмотря на понукания кучера, отказался идти дальше. Он всегда был моим любимым гнедым, и я почувствовал такой прилив благодарности к нему за то, что он отказался везти меня к этому нечестивому порогу, что вылез из экипажа, чтобы прошептать ему в ухо свое спасибо.