Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике

– Это-то точно, – кивнула мама, – видишь, как все поворачивается, как все смягчается… Раньше он жрал все подряд, потом – одних девушек, потом – сделанных девушек из орфеанума, а теперь ест, начинает есть – вот… – она кивнула на ванну.

Я нагнулся. Я стал всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль студень – так вглядываются в картину или в зеркало, увидев себя изменившимися настолько, что…

– Нет, – сказал я, – нет… Залить хавало этой гадине студнем и успокоиться? Нет… Этот студень мне так же жалко, как и…

(Мэлори, Мэлори, Мэ…)

Я не договорил. Мама не стала спрашивать.

– Он будет жрать и сытно отрыгивать. А после просто мирно заснет, сдохнет – и та боль, тот ужас, которые он причинил другим, останутся неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить?

– Ты – максималист, – грустно сказала мама, – какой ты… максималист…

Кажется, на этом мы расстались. Не уверен.

Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие… В самом деле со-бытие, потому что рядом с моим и Кэт бытием оказалось еще одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас.

Кэт отвезли в роддом, что находился при санчасти. Меня сняли с полета. Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня.

– Сдурел… В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх с сыном к родителям… Такое дело… Не дури. Успеешь еще настреляться.

Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал.

Потом в коридор выглянул врач в белой шапочке, похожей на поварской колпак.

– Джек Никольс? – позвал он.

Я вопросительно на него посмотрел.

– Зайдите, пожалуйста, ко мне.

Я вошел в кабинет. Я поморщился. На стенах были нарисованы окна, и в этих нарисованных окнах было синее небо и движущаяся, колеблемая ветром листва. Врач проследил мой взгляд.

– Ах, это… – он усмехнулся, – хорошая голография, да? – он повторил рукой волнистое, текучее движение листьев. – Картинка… Вам не нравится? Я задерну.

Он нажал кнопку на своем столе, и занавески неслышно задернулись на всех нарисованных окнах.

Я уселся за стол:

– Как жена?

Врача я знал неплохо, как-никак валялся в его санчасти после убийства дракона для рыцаря – месяца два, не меньше.

Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола.

– Жена, – забормотал он, – да… жена… такое дело…

Я вспомнил Фарамунда.

Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось.

Я обернулся.

У двери стояли, скрестив бородавчатые зеленые лапы на груди, два ящера-санитара.

Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно.

– Василь-Степаныч, что-нибудь с Кэт?.. Для чего вы молодцов кликнули? Чего опасаетесь?

Василий Степаныч недовольно передернул плечами.

– Да… Вроде бы опасаться не приходится – собой владеете, да… а тренажер порушили… кто вас знает.

Я сжал кулак:

– Вася, – тихо сказал я, – кто бы меня не знал, но тебя я предупредил: отвечай мне толком, что с Кэт? Если ты еще раз какую-нибудь дурость вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят…

Санитары чуть подались вперед.

Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил:

– С Кэт – ничего. Но у нее – миссгебурт.

Я вспомнил то, что видел однажды: зеленое, шевелящееся в сумке у приятельницы мамы; вспомнил: "Его жарят живым", – и остался сидеть, только ниже опустил голову.

Василий Степаныч понял, что мордобоя не будет, и коротко махнул санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите.

Я сидел, барабанил по столу.

– Собственно, – сказал Василий Степаныч, – это – формальность, но мне необходимо ее соблюсти… Прежде чем отдать миссгебурт в лабораторию, справляются у отца.

– Его отец, – сказал я, – гниет у седьмого болота…

Василий Степаныч криво усмехнулся.

– Ах, вот оно что… но я вынужден вас огорчить… Пробы уже брали. Это – ваш сын.

Василий Степаныч снова испуганно замолчал.

Я забарабанил по столу быстрее.

(Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!)

– Так что вот так, – Василий Степаныч откинулся на стуле, – теперь вот остается ваше согласие. Чистая формальность.

Я перестал барабанить.

– Отчего же, формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я сына своего, кровинушку мою, плоть от плоти моей, отправлю в сушилку, прямилку и расправилку?

Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня.

Сжав кулак, я пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу, я аккомпанировал своим словам.