Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике

– Ну, сейчас, – я пожал плечами, – куда ее гнать? В ракету и к папе-ренивцу? Она тебе рассказывала о том, какой прием нам устроил ее папа после моих подвигов?

– Я же тебе говорю, – улыбнулась мама, – она мне все рассказывала…

А наверху мне не понравилось. Если бы я сидел только в подземелье, я бы, наверное, хряснулся в обморок. Но меня было уже не удивить открытым чистым небом и спокойно веющим ветерком, ожившим, зашевелившимся воздухом.

В конце концов, все это я видел и на других планетах, но вот глаза, глаза дракона, тусклые, плоские, понапиханные где только можно… Кажется, их стало больше.

Мы сидели с мамой в кафе, и я обратил ее внимание на это.

– Нет, – засмеялась мама, – тебе кажется. Мне ли этого не знать. Просто отвык…

Я показал пальцем в направлении одного экрана:

– Смотри – прежде эта штука висела только в одном углу, а теперь, – я ткнул рукой себе за спину, – их развесили по всем четырем…

Экраны слабо, слабо замерцали.

В кафе никто не обратил на это внимания, но мама все же попросила:

– Джек, ты бы показал увольнительную. И знаешь, не демонстративно, мол, жри, гадина, а интеллигентно, ненавязчиво, чтобы никто, кроме него, не обратил внимания…

Я подумал, вынул из кармана увольнительную, разгладил ее на столе.

– Так? – спросил я.

– Приблизительно, – улыбнулась мама, – знаешь, если бы это касалось только тебя или только тебя и меня… но люди, собравшиеся здесь, в этом кафе, ни в чем не виноваты.

– Виноваты, – ответил я, – виноваты. Раз живут на этой планете, то все виноваты. Невиновных нет. От координатора до последнего забулдыги, от начальника школ до самого распоследнего рабочего "столовой", от затурканного "младенца" в какой-нибудь роте до ветерана-"отпетого" – все виновны.

– Но если все виновны, то, стало быть, и виноватых нет? перед кем виниться-то, если все? Ты об этом подумал?

– Подумал, – ответил я, – все перед всеми виноваты, кто больше, кто меньше, но есть еще много-много тех, перед кем все виноваты абсолютно… Понимаешь? Полностью.

– Ну, и кто же это?

– Во-первых, это все превращенные, все в подземельях и лабиринтах рептилии, когда-то бывшие людьми; во-вторых, "вонючие", те, что хотели освободить эту гадскую планету и оказались втоптаны не в грязь даже… в дерьмо.

Я повысил голос, и мать, улыбаясь, приложила палец к губам:

– Тссс… Не так громко… Люди же оборачиваются.

Я послушно снизил тон:

– В-третьих, все умершие, те, что ползут на конвейерных лентах к пасти гада, все, кого другие гады растоптали, сожгли, раздавили, не оставили и следа, и, наконец, в-четвертых…

Я замолчал.

Я проглотил имя – Мэлори, Мэлори, Мэлори. На самом-то деле только перед ней были все виноваты на этой планете… только перед ней… ни перед кем другим.

Мама ждала, и я, собравшись с силами, проговорил:

– Воспитанницы орфеанума… вот уж кто не виноват точно… Вот уж перед кем все виноваты… Им подарили жизнь на этой планете – для чего? Только для того, чтобы их схряпало чудовище…

Мама водила пальцем по столу, ногтем выдавливала какие-то волнистые узоры.

– В тебе, – сказала она, – говорит юношеский максимализм. Это прекрасно, что даже подземелье его в тебе не вытравило, но это… – мама поглядела на меня, – максимализм. Это… тоже жестоко… И… главное… безответственно…

– Да, – согласился я, – мы уже спорили с тобой. Я помню. Я вел себя тогда, как дурак, как хам… Я винил только тебя, а винить-то надо было всех. Ты-то всех меньше виновата. Работаешь в лаборатории. И что?

– А ты знаешь, что мы сейчас делаем в лаборатории? – она смущенно улыбнулась.

Мы вышли на улицу.

Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи.

Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу.

Потом голубь взлетел, и золотые капли упали с его лапок в воду, подпрыгнув, отраженные от черной глади.

– Не знаю, – сказал я, – что вы там делаете в лаборатории, но было бы интересно посмотреть…

– Снова под землю забираться? – подмигнула мне мама.

И, зная, что я огорчаю ее, я ответил:

– Да… Мне все равно. Теперь все равно – на земле, под землей. Поехали в лабораторию.

В лаборатории стояли ванны, наполненные булькающим, словно кипящим студнем.

– Вот, – улыбаясь, сказала мама, – он уже ест… полуфабрикат…

Я посмотрел на булькающий студень и спросил:

– Оно… живое?

Мама ответила:

– Раз он ест вместо живого, значит, живое…

– По крайней мере, – я оперся рукой о край ванны, – чувствует боль.