Вадим Шакун - Пятьдесят девственниц

— Что ж, против юной невинной гувернанточки я бы ничего не имел против, — таковая мысль, и впрямь пришлась мне по душе.

— Пусть она останется невинна до последнего дня нашего здесь пребывания, — нахмурилась Глазки. — Мало тебе, что при посторонней девице в доме, нам придется делить супружеское ложе, чтобы она ничего не заподозрила?

— Звучит неплохо, — согласился я.

Квартира наша в Свином Копыте располагалась на Поросячьей улице и была, по меркам того сословия, с которым нам приходилось общаться, весьма скромной — всего четыре комнаты с тремя чуланами, прихожей и кухней, парадным и черным входами.

Одна из комнат была одновременно гостиной и столовой, другая — нашей с Денрой спальней, по одной комнате досталось Трине и Крикуну. В кухонном чулане поселилась Лута — жутко скромная пятнадцатилетняя особа, нанятая Быстрыми Глазками для услужения и присмотра за детьми. Платили мы ей немного — три медяка в неделю и еда, но кормили хорошо.

Несколько смутилась она необходимостью есть за одним столом с хозяевами, но Денра столь усиленно ее потчевала, что остаться во время совместных трапез голодной Луте, при всей ее скромности, не удавалось. На время наших с Денрой отсутствий, обязанность эта возлагалась на Трину и Крикуна. Впрочем, детей Лута стеснялась меньше.

Отсутствия же наши были ежедневны. Ведь звали нас в гости нарасхват. В том или ином семействе, спустя трех дней совместных трапез, глава оного, отзывал меня в сторонку и смущенно спрашивал, все ли обстоит благополучно с его дочерью или дочерьми.

В первом случае все обстояло достаточно легко, я просто-напросто успокоил просителя, ибо с самого первого дня знал, что дочь его — девица самая натуральнейшая.

Когда же следом подошел некий родственник хозяина дома и спросил то же о своих двух чадах, присутствовавших вместе со всеми на предыдущих трех трапезах, мне пришлось задуматься.

— Послушайте, сударь, — как можно тактичней поинтересовался я. — А что бы вы, положим, сделали, узнай, что кто-то из ваших дочерей вкусил запретного плода?

— Я задушу ее собственной рукой! — проскрежетал зубами любящий родитель. — Как, обречь меня на такой позор!

— Ах, друг мой, — взяв его под руку успокоил я. — Поверьте, позор ваш не станет от этого меньше! Наоборот, о нем узнает весь город. Вы же, еще и попадете под суд, как детоубийца. А чтобы вас оправдали, придется перед всем городом самолично рассказать что именно такого сделала ваша дочь, что вы подняли на нее руку. Это ли не самый худший позор?

— Что же делать? — в задумчивости уставился на меня он.

— Узнать, кто соблазнитель, — посоветовал я. — Быть может, душить нужно именно его. А-то и просто поговорить. Не исключено, что он просто мечтает стать вашим зятем. Кстати, и вовсе можно ничего не делать, если тот, кто лишил вашу дочь невинности, не обмолвится об этом — никто ничего не узнает. Сумеет ли ее будущий жених определить, что она не невинна? Есть, знаете, масса способов скрыть потерю девства.

— Поверьте, господин Фонарщик, я погорячился, — признался отец семейства. — И все же, знать, что твое любимое дитя, которое ты когда-то баюкал на руках…

— Дети растут и сегодня она достаточно взрослая, — прервал его я. — Каждый отец должен быть готов к тому, что его девочка, рано или поздно, станет женщиной. Не сердитесь на нее, она просто выросла, ей стали интересны некоторые вещи. Касательно же моего умения хранить тайны, будьте полностью спокойны.

— Вы достойнейший человек, — согласился собеседник. — Но, все-таки, в двадцать три года можно бы ей быть и порассудительней.

— Да кто вам сказал, что речь идет о вашей старшей дочери? Спаси вас Боги! — изумился я. — Поговорите с младшей!

— Как? Но ей всего семнадцать! — изумился любящий отец.

— Вы очень удивились бы, узнав, как много девиц испытывает любопытство по этой части в гораздо более юном возрасте, — сообщил я ему. — Так что, не сердитесь на нее. Она терпела, сколько могла.

Были и другие разговоры. Так, одного отца семейства мне пришлось битый час уговаривать не приводить свою угрозу в исполнение, ибо угрожал он не больше, не меньше, чем тут же повеситься. А одна уважаемая особа все порывалась мне отдаться, чтобы я никому не вздумал открыть такой, с ее точки зрения, позор их семьи. Мне пришлось долго объяснять, что трудясь на ниве просвещения юношества, я нахожусь на пути умеренности, добродетели и благомыслия, а, значит, права на такие подарки не имею. Ведь была она, между нами сказать, страшна, как смертный грех.