Мария Капшина - Идущая

Нет, клянусь пятью стихиями! Не должна эта ррагэи мысль дойти хоть до чьих ушей! Даже если она верна! Тем более — если она верна!

Реда… Грядущая разрушить мир, ввергнуть его в хаос, не оставив даже пепла, откуда заново родилась бы Айо, как однажды… Гибель мира и Вечных, Возродившаяся! Реана!

Реана… Запах солнца и твоих волос… Когда бы я оказался прав, и ты уничтожила Реду, какое было бы счастье…

…Ещё немного, и я начну подозревать, что убей ты себя тогда, в холмах Арнакии, вышло бы…

Нет. Нет, верно, обезумел и я, раз мысль, что ты убила бы свою душу, страшнее мысли о гибели мира. Тиарсе Всеблагая, прости и сохрани! Кажется, я и верно недостоин венца ол Истаилле: разум всё же проиграл сердцу.

А право, жаль, что Ликань и Тарис — только сказка.

С Ирденой в неё ещё возможно поверить. С Реаной — никоим образом.

Дни стеклись в неделю и растаяли утренней росой. Шегдар не спешил, разбив вызывающе просторный лагерь на холме за узкой полоской разрушенного Нового города. Строго говоря, не так вызывающи были размеры лагеря, как его роскошность. Шатры знати считали ниже своего достоинства выглядеть шатрами, принимая форму замков с зубчатым верхом, охотничьих домиков с двускатными крышами, выкрашенными под дерево… Древняя столица плохо спала ночами, потому что атаки на стены проводились с нечеловеческой методичностью — без какого-либо ритма, но всегда достаточно часто, чтобы выспаться времени не хватало. Посменное дежурство мало помогало. За неделю кто-то из шегдаровых магов снял точечным ударом троих часовых — без видимой цели, смысла, вообще какой-либо системы. После чего каждый, стоя на посту, гадал, не станет ли он следующим. Это ожидание выматывало сильней, чем если бы Дракон устроил неделю непрерывного штурма.

Кадарец тянул время. Чего он выжидал — город не понимал совершенно. Ещё более странным казалось то, что южане ни соседних деревень не пожгли, ни полей не вытоптали конскими копытами… Просто стояли под стенами, изредка с энтузиазмом встречали вылазки горожан, переругивались с острословами на стенах… Особенно общительны оказались дворяне-кадарцы: передавали городским знакомым приветы в меру неприличного содержания, устраивали показательные турниры и пьянки в пределах видимости, но за пределами досягаемости… Насколько можно было судить со стороны, крестьяне мирно снабжали кадарскую армию продовольствием — совершенно добровольно, в качестве благодарности, вероятно, за не сожжённые поля и намёка: "Не жгите и дальше…"

А мимо тихо проходило лето. Город пах яблоками, рекой и мокрой глиной, а над замковым садом парчовой пеленой стлался запах роз, настойчиво уверяя, что ничего плохого не случалось и не может случиться с вечным городом, Древней столицей, красавицей-Эрлони. Запаху никто не верил. Раир в редкие свободные минуты прятался в восточной галерее, куда не заглядывал никто, кроме ветра, и молча, неподвижно стоял, глядя на озеро, простиравшееся к северу и к востоку, на узкую тёмную оторочку по дальнему берегу, на небо — и сжимал резной камень перил белеющими пальцами. На юге, за рекой, за стенами Нового города, за остывшим пожарищем рыбацкого посёлка, темнел кадарский лагерь. Дракон, казалось, бездействовал, но это бездействие убеждало не более, чем запах безмятежного лета. Город, вначале принявший Ведоирре почти с восторгом, уже винил его в росте цен на хлеб, на дрова, во всеобщей воинской повинности и наливался недовольством и бунтом, грозя вот-вот прорваться. Если Шегдар не сделает глупой ошибки в ближайшие дни, Эрлони выдаст Раира Лаолийца. А Шегдар — не ол Жернайра, чтобы делать глупости.

Раир загонял себя до полусмерти, а единственным результатом явились ввалившиеся щёки да чёрная кайма вокруг глаз.

Реана и рада была бы поверить в лето, но у неё не оставалось сил даже на мысли, не говоря уж об эмоциях. Не сказать, чтобы такое положение её действительно огорчало: непроходящая, глубокая и привычная усталость — не худший способ не сойти с ума. За глаза её не звали иначе, как "Безумная". Ведьма с болезненным упорством участвовала во всех вылазках (говорили, что это Ррагэ требует кровавых жертв, и служительница его не может не убивать), а после остервенело отвоёвывала у Слепого его добычу, излечивая тех, кого можно, и вливая жизнь в тех, кого спасти уже казалось немыслимым. Этого "а после" люди объяснить не могли — что и уверило их в безумии Возродившейся.

А Реана больше смерти боялась Возродившейся. Ненавидела себя за то, что идёт убивать — и ничего не чувствует, никаких эмоций, кроме ледяного упоения битвой. За то, что в ней было от Реды. И возвращалась со стен и с берега в город, в госпиталь, и за каждую жизнь боролась не так, как боролась бы за свою, совсем не так — не за жизнь свою, а за себя, своё сознание, разум. За право быть — не Редой.