Ольга Михайлова: Оборотни Митрофаньевского погоста

Бартенев недоумённо развёл руками. Его не обидело и ничуть не задело недоверие друга, скорее удивило.

- Да не выдумывал я ничего, Арсюша, поверь, что приснилось, то и рассказал. Не веришь мне?

Корвин-Коссаковский рассмеялся, и лицо его словно чуть оттаяло.

- Ты никудышный логик, дружище. Я знаю, что ты ничего не выдумал. Ты и выдумки - две вещи несовместные. Ты просто заблуждаешься.

- Заблуждаюсь? В чём? В путанном сне на погосте?

Корвин-Коссаковский наклонился к другу и тихо растолковал:

- Не во сне. Ничего тебе не приснилось, Порфиша. Ты видел это наяву.

Голос Корвин-Коссаковского прозвучал странно, глухо и грустно, даже потерянно, и Бартенев почувствовал, как по спине его пробежали противные мурашки.

- Ты... ты шутишь, Арсюша?

Корвин-Коссаковский снова покачал головой.

- Не думал даже. А чья могила была та, что отодвинулась?

Челюсть Бартенева отвалилась. Он несколько раз сморгнул, тяжело сглотнул и наконец хрипло проговорил:

- Ты... это...серьёзно?

- Разумеется. Ты помнишь, где это случилось?

Бартенев смерил друга внимательным взглядом и в итоге все же поверил, что тот не шутит. Слишком мрачны были его глаза, слишком уж много тоски и непонятной муки в них проступило. Порфирий задумчиво уставился на ломовский серебряный самовар на столе и наморщил лоб, вспоминая.

- Пожалуй, помню, чего там не помнить-то? Там и скамья, и вяз. При луне я ничего толком не видел, но утром всё разглядел. Ограда могильная зелёной краской выкрашена, надгробие серого гранита, ангел чёрный мраморный над урной склонился. На эпитафию я не глянул, не до неё было, но табличка там была.

Корвин-Коссаковский через силу улыбнулся.

- Что же, завтра днём мимо проедем. Вот и поглядим.

В тот вечер хозяин и его гость легли спать рано, едва стемнело, собираясь подняться с зарей, но Бартенев, хоть и чувствовал боль в плечах и ломоту в пояснице, долго лежал на мягкой перине без сна. Его удивило то, как воспринял его рассказ Арсений, совсем не того Порфирий ждал от друга. Недоумение его ещё более усугубилось, когда уже за полночь услышал он в спальне Корвин-Коссаковского звук распахнувшейся рамы и размеренный скрип половиц. Арсений не спал, но мерил шагами комнату.

Как бы то ни было, воскресный рассвет оба встретили с удочками на местном пруду и речной протоке, ловили корюшку, стерлядь, угря и плотву, потом Корвин-Коссаковскому попалась небольшая щука, а Бартенев вытащил сома. Оба они словно по взаимному уговору предали вчерашний разговор забвению, но когда улов был сдан на кухню Анфисе, Порфирий, всё это время о чем-то сосредоточенно размышлявший, заговорил:

- Не могло это быть правдой, Арсений. Разговор этой бесовщины и четверти часа не длился, а после я сразу проснулся - и утром. Следовательно, спал я. Да и будь это наяву, я бы не уснул, наверное, после такого-то.

Корвин-Коссаковский, однако, аргумент серьёзным не счёл и пренебрежительно махнул на него рукой.

- Ты намаялся с дрожками, сидел в темноте, отдыхал, подрёмывал. Потом - видел то, что видел, а дальше усталость взяла своё, ты уснул. Я ведь тебя без малого сорок лет знаю. Ты в некотором роде бесстрашен, не отчаянно храбр, а именно из тех, кто просто страха не ведает. Ты если бы и Змея Горыныча увидал - токмо удивился бы. Ты и тут испуган не был, а лишь удивлён. Потому и уснул после - как ни в чём не бывало.

Бартенев польщённо хмыкнул, комплимент Арсения, что и говорить, был приятен, но он тут же и возразил другу:

- Постой, смелость тут ни при чём. Ты, что же, в нечистую силу веришь, что ли?

Но и этот аргумент не сразил Корвин-Коссаковского.

- Занимался бы я войсковым провиантом да фортификацией, - вздохнул Арсений, разведя руками, - может, и не верил бы. Но при моей службе в нечисть начинаешь верить быстро. То одержимых видишь, то бесноватых, а иные и вовсе демоны во плоти и крови.

Тут надо заметить, что Корвин-Коссаковский не шутил и не лгал. Будучи сотрудником III отделения, Арсений Вениаминович видел разгул дьявольской глупости в обществе и на происходящее в Империи тоже смотрел с тоской Екклесиаста, к которой примешивалась, однако, горечь уныния. С тех пор, как люди потеряли веру в Бога, вера в революцию дошла до фанатизма. Тысячи бездельников и прекраснодушных мечтателей вступало в ряды народных заступников, однако куда чаще мелькали там корыстолюбивые завистники и откровенные негодяи. Могли ли претендовать на серьёзную карьеру ничтожный Ишутин, недоучка Нечаев или заурядный литератор Чернов? Учителя приходских училищ, из чиновников XIV класса в чиновники VI они могли выбраться лишь к старости, и превосходно понимали, что только революция в силах дать всё и сразу, взнести их на вершины влияния и власти. Именно эта простая мысль разжигала нетерпение. Надо было искать недовольных, плодить недовольных и наступать, круша на своём пути все, истребляя аристократов, духовенство, царствующий Дом.