Владимир Кривоногов - Яга

– Как звать-величать тебя? – оживилась богиня после тринадцати лет судилищ, которые сначала проводила в гневе и раздражении, чередуя живой интерес с полной апатией. Теперь же перед ней стояла на коленях царская особа.

– О, великая! Мое имя Елена Глинская! – прошептала усопшая грешница.

– Поднимите ее! – Яга откровенно любовалась красотой этой молодой девушки. – Кто повелел тебя в Навь направить? Кто посмел?

Хитрые черти и старшие демоны принялись громко шептать с обеих сторон в уши богини, перекликаясь и смешиваясь в разрозненные обрывочные фразы:

– Она не по канону к власти пришла…

– С полюбовником открыто жила…

– Истовых прогнала…

– Срам не стеснялась…

Баба Яга еще раз поймала себя на мысли, что никогда еще ей не приходилось видеть наяву женщину такой невероятной красоты, только, пожалуй, Ладушку…

– Померла почему? – спросила богиня, ни к кому конкретно не обращаясь, и свита сразу загудела:

– Отравили ее…

– Ртутью…

– С дитем в утробе…

Яга вскочила.

– Отравитель уже у нас?

– Нет, богиня, небушко в Яви еще коптит, – откликнулся старший демон Соломон. – Привести его?

– Много чести! – ответила Яга. – Сам придет через три луны, а пока посмотрите за ним.

Соломон засмеялся и исчез, оставив после себя запах серы и закрутившийся дымок.

– Богиня, в какой предел прикажешь направить грешную мать будущего великого и грозного царя? – хором спросили черти.

– А ни в какой, – устало присаживаясь на огненный трон, проговорила вечная ведьма и вдруг торжественно провозгласила: – Нет предела совершенству! Верните ее в Ирий. Там ее место, а ежели светлые артачиться будут, я сама к ним приду.

Триста лет верховодила баба Яга в пределах Нави, суды учиняла, иногда расправы, а иногда и миловала, как Еленку Глинскую – всякое случалось, но настал тот миг, когда устала она от забот владычьих, устала от мертвяков да грешников. От безбожников устала и от обманщиков в рясах и подрясниках, у которых бог на языке, а червоточина да изъян на душе, а сатана в животе.

Надоело богиней быть, захотелось спокойного, милого сердцу счастья и тишины в лесной глухомани с груздями да земляникою. Захотелось домой, в избушку на курьих ножках, к печке, к лешему, чтобы глазоньки век не видели краснозадых рогатых чертей с темными демонами, да мохнатых упырей с противной нежитью.

– Домой, хочу домой! – десять лет кряду повторяла каждое утро Яга, а решившись в миг, повелела собрать все свои пожитки и в отчий дом вернулась, в Молохово урочище. За себя не назначила никого – не оглядываясь, ушла в Явь через башню за Калиновым мостом и в избушке вновь поселилась.

За триста минувших лет ничего в дремучем лесу не изменилось. Мнимый круг с черепами по кругу по-прежнему охранял от чужого присутствия окаменевшую от пролетевших веков избушку на курьих ножках. Одно плохо – Яга снова стареть начала, да только этот факт ее больше не смущал. Что уж тут теперь поделаешь – лишь бы не в Навь.

Заструился дымок над старой крышей, заскрипел радостный Аука, снова чернобурый лис прибегал с куропаткой в зубах, снова косяки журавлей закричали с осеннего неба – все вернулось на круги своя. Яга жадно вдохнула запах прелого леса да пошла спать на лежанку. Она наконец-то вернулась.

И вновь годы ручейком потекли. Десятилетия сменяли одно за другим, в какой-то уже неважный миг и век миновал, а время текло дальше, наматывая годы на старость вечной ведьмы.

Баба Яга устала. Притомилась вся, изнемогла. Жизнь эта извечная рыбьей костью в горле поперек застряла – воткнулась там и рвет темную душу.

Почитай, сто пятьдесят годков, как из пределов Нави выскочила. Уже и древняя дубовая ступа, отшлифованная временем, валялась в кустах жгучей крапивы – заброшенная, никчемная, ненужная. Баба Яга даже позабыла о ней. Хотя нет – на Зеленые святки [20] Зелёные святки – славянский народный праздник встречи весны с летом, называемый также по главному дню – Семиком. вспомнила разок, да вот суставы разболелись – ломит, корежит. Правая нога совсем истерлась до желтой костяшки. Да и на левой ступне почернели пальцы – иссохли. Страдала Яга, шибко маялась: и от хворей старого человека, и от одиночества. Цыпонька уже как четыреста лет издох, поговорить не с кем.

К той стародавней зиме мудрый ворон был уже совсем седой до белоснежной чахлости оперения, не мог сам удерживаться на когтях – крепился еще, дрыгался, но завалился на бок.