Святослав Логинов - Черная кровь

Всё-таки она не утерпела, заглянула по дороге в селение. Без малого за год оставленные без присмотра дома пришли в упадок, хотя ни один ещё не обвалился. С чего им рушиться в такую сушь? Внутри всё было разорено, переломано. Укрытые запасы диатриты сумели раскопать и стравить за долгую зиму. Унике ничего найти не удалось. К тому же все дома были страшно загажены. Засохший кал валялся на полу, в очагах, на постелях. Удивительно, почему дикарь всё, что не может понять, стремится превратить в отхожее место?

Чувство омерзения было так сильно, что Уника ушла из селения, не задержавшись ни на одну лишнюю минуту. Путь предстоял длинный, но простой: берегом бывшей реки до того места, где вправо отходит Истрец, такой же мёртвый, как и Великая. А как дойдешь до того места, где приключилось первое большое сражение с диатритами, так идти вдоль старицы, никуда не сворачивая. Истрец сам приведёт к горькому лиману.

Уника достала нож, примостила на ладони, посмотрела, куда укажет остриё. Всё правильно, и нож туда же показывает… Значит, туда и идти. Главное, не думать, что случится, когда дойдёшь. Рука не рассуждает, она бьёт.

Уника уложила нефрит на место, кинула в рот орешек, как был, в скорлупе. Глотнула крошечный глоток воды. Теперь целый день не захочется есть, и вода тоже не понадобится. Туда дойти сил хватит. А обратно, верно, идти не придётся.

Четвёртые сутки Уника брела по изуродованной пустоши, в которую превратился её родной край. Реки больше не было, оголодавший Кюлькас закрыл истоки, выпив всю воду. Старые осокори и пирамидальные тополя торчали изломанными вершинами, травы сгорели, небо пыльно выцвело. Непреклонный Дзар равнодушно взирал с высоты на дела своего брата. Теперь в этих прежде благодатных краях могли бы прожить лишь диатриты со своим птичником, но, видно, и они боялись проснувшегося чудовища – за три дня Унике не встретилось ничего живого.

К вечеру третьего дня жажда стала нестерпимой, и стариковы орешки уже не могли обмануть её. Именно тогда Уника обострившимся звериным чутьём почуяла воду.

Когда-то здесь было самое дно реки, глубокий затон, где дремали необъятные сомы и налимы укрывались среди коряг, бессмысленно взирая на просвечивающий сквозь толщу вод воздушный мир людей. Теперь в яме оставалась лишь небольшая лужа, грязная и дурно пахнущая. Но всё же это была вода.

Уника, увязая в сохнущем иле, спустилась вниз, стала на колени и, как в былые дни, произнесла заклятье Великой реки: «Да не замутятся твои воды!» Теперь можно было пить. Но едва губы коснулись тёплой нечистой воды, как с невидимого, но близкого дна взметнулись зелёные четырёхпалые руки и, вцепившись Унике в волосы, потащили вниз.

«Не пей из реки, омутинник за волосы схватит!» – эту присказку знает всякий малец. Но ведь она произнесла охранное заклинание, водяной должен был признать свою! Хотя кто теперь свой? Весь мир порушился.

Натужно квакая и вспенивая муть, мокрый хозяин тащил Унику к себе. В последний миг женщина успела выхватить драгоценный нефритовый нож и полоснуть им по тонким, но узловатым пальцам. Брызнула мутная кровь, пальцы на одной руке были отсечены напрочь, но другая рука, выпустив волосы, рванулась и в мгновение ока, прежде чем Уника успела хотя бы вскрикнуть, вырвала у неё волшебный кинжал. Взметнув потоки ила, омутинник поднялся из лужи. Он был мал ростом и пузат, но лапа, неожиданно огромная по сравнению с маленьким тельцем, цепко держала отнятое оружие. Золотисто-крапчатые глаза полыхали безумием.

Уника невольно отшатнулась. Перед ней была смерть, но и бежать от воды было гибелью. Оставалось хвататься за последний талисман, подаренный Ромаром и сберегаемый для решающей схватки. Дрожащей рукой Уника выудила из котомки маленькую деревянную трещотку. Такие трещотки любят мастерить дети, чтобы тихими вечерами поднимать в селении ужасающий шум и тарарам. И вот теперь Уника встала с игрушкой против обезумевшего убийцы. Тонкие дощечки скользнули по костяшкам пальцев, издав сухую раскатистую трель.

– Не тронь меня! – крикнула Уника и швырнула трещотку под ноги омутиннику.

Трещотка не упала, а встала на дощечки словно на ноги, дробно защёлкала, застрекотала, застучала и вдруг побежала прочь, переступая деревянными плашками, звонко постукивая, хрустя, рассыпаясь треском, будто весельчак-мастер пошёл выплясывать перед сородичами, гордясь собой и своим умением.

– Не тронь меня! – раздалось в промежутке среди раскатов стука. – Не тронь меня!